Панас Мирный - Гулящая
- И лучше! Скатертью дорожка!
- Помилуйте! Что это такое? Приходишь в собрание - одни свитки да сермяги. Вонь, грязь - просто сидеть нет возможности. Опять-таки: их же члены, их же председатель. Сами себе назначают содержание, какое желают, налогами облагают, какими им вздумается, не справляясь ни с законом, ни с доходностью. Да вдобавок еще воруют земские деньги! - раздавались отдельные голоса.
- Так как же, господа? Никто не желает сказать что-нибудь? - спросил Лошаков.
- Что тут говорить?
- Баллотируйте, да и все тут. Помилуйте, одиннадцать часов, меня в клубе ждут: партия винта не составится.
- Господа, садитесь же! Буду сейчас баллотировать вопрос.
- Зачем баллотировать? Вот встанем все и все будем стоять. Единогласно, да и только.
- Единогласно! Единогласно! - закричали кругом, точно в колокола ударили.
- Никого нет против предложения?
- Никого. Единогласно.
- Вопрос принят, господа, единогласно. Поздравляю вас...
- Закрывайте заседание. Чего долго тянуть? Главное решено, а остальные вопросы могут остаться и до другого собрания, если сейчас не успеем.
- Да, я думаю, господа, что после этого вопроса нам следует, отдохнуть. Вот только еще вопрос о Колеснике.
- На завтра! На завтра! Сегодня поздно. Пора в клуб.
- Заседание закрываю. Завтра прошу, господа, пораньше, часов в одиннадцать,- сказал Лошаков и вышел из-за стола.
Через десять минут зал опустел. У выходов и около подъезда крик, шум, давка.
- Извозчик! Давай! Карета генерала N! Эй, давай скорее! - Треск железных шин по мостовой, грохот карет, цокот копыт и гул, как на пчельнике.
Через полчаса и тут все затихло, а вскоре стали потухать огни. Ярко освещенный дом постепенно окутывался мраком, пока совсем не потонул в непроглядной ночной темноте. Казалось, обитатели его, напуганные всем тем, что здесь произошло, торопились поскорее погасить огни.
Когда последнее окно погрузилось во мрак, из-за каменного столба, где желтел подслеповатый глаз фонаря, показалась чья-то фигура и зашагала по невылазной грязи прямо через площадь. В непроницаемой ночной темноте сквозь густую завесу дождя доносилось только хлюпанье воды под ногами да какое-то ворчанье - не то брань, не то жалобы. Но вот в конце улицы в желтом кругу света, который отбрасывал на землю фонарь, замаячила темная тень. Это была тень женщины,- как только она подошла к столбу, тускло горевший фонарь осветил юбку и длинную, всю в дырках кофту, подпоясанную веревкой. Головы не было видно,- до самых плеч она, как покрышкой, была закрыта ветхой рогожкой. Неизвестная подошла к фонарю и стала вытирать о столб грязные сапоги с кривыми каблуками и рваными голенищами.
- Ну, и грязища! - не то прогудела, не то просипела она.
- Эй, ты! Шлюха безносая! Обтираешься? - донесся до нее другой хриплый голос.
Рогожка завертелась во все стороны. Видно, обладательница ее не расслышала, откуда ее зовут.
- Ослепла, что ли, не видишь? - снова раздался хриплый голос.
- Ты, Марина? - прогнусавила рогожка, всматриваясь в темноту.
- Я. Иди сюда, на эту сторону: здесь не так льет.
- Сама, что ли, лучше: только, что нос, как труба, торчит, а небось тоже гнилая! - огрызнулась рогожка и побрела через улицу на другую сторону.
- Здорово! - приветствовала ее тоже женская фигура, покрытая платком.
- Здорово! - просипела рогожка.
- Где это ты была, что так ноги обтираешь?
- Да там, около земства. Грязища на площади - ног не вытащишь!
- Что ж, заработала?
- Какое там! Темно, хоть глаз выколи. А ты?
- Да и я так же. Шел тут пьяный оборванец.
- Ну?
- Мимо прошел.
Они помолчали, прислонясь к забору.
- Я сегодня еще ничего не ела,- уныло сказала рогожка.
- Разве евреи через день тебя кормят? - засмеялась Марина.
- Да нет. Сегодня просто ничего не готовили, шабаш.
- Я бы у них, чертей, и кугель съела.
Рогожка вздохнула.
- Слышала? - немного погодя спросила она.
- Что?
- Твоего в полицию повели.
- Пьяного?
- Да нет, панов в земстве обругал. Такой там шум поднял, что за полицией послали, насилу увезли его на извозчике.
- Очень хорошо. Пускай не напивается.
- Кучера говорили, что плохо ему будет. В тюрьму запрут, в Сибирь сошлют.
- Дай бог, все лучше, чем мне с пьяницей коротать свой век!
- А все-таки ты нынче ела, не голодна.
- Не он меня накормил. Я и водку пила, так что из этого? Он бы изо рта вырвал, если б увидал.
- А все-таки лучше. Знаешь, Марина, что я подумала?
- Что?
- Домой пойду.
- За каким чертом? Под забором подыхать?
- А тут не все равно? .
- Тут хоть у еврея служишь. А там - кто тебя пустит?
И они опять примолкли. Через минуту издалека послышался топот, шум. Пьяный не то кричал, не то затягивал песню.
- Слышишь? - спросила Марина.
- Слышу.
- Пойдем, а вдруг?..- Марина двинулась вперед, запевая тонким-тонким голосом:
Эх, кабы да муженек молодой
Да по хате походил бы со мной!
А рогожка вслед за нею дробно, как сухой ситник, затараторила:
Ой, гоп, ужин съели,
Запирайте, дети, двери!
Гоп! гоп! гоп!
и, схватив Марину за руку, стала отдирать трепака.
- Стой! Не шуми! Расшибу! - едва держась на ногах, крикнул на них пьяный и схватил за руку рогожку.
Марина, вырвавшись, побежала дальше. Рогожка осталась. Пьяный, наклонившись, не то что-то шептал ей, не те говорил сам с собою.
- Двугривенный не дашь, не пойду,- говорила рогожка.
- Что мне твой двугривенный? У меня денег куры не клюют. Вона! - И он хлопнул рукой по карману. Послышался звон медяков.
Через минуту они скрылись в темном переулке. Вскоре рогожка опять показалась.
- Марина! - крикнула она.
- Что! - откликнулась та издалека, от лавок.
- Поди сюда.
Марина подошла.
- Что? Заработала?
- Двугривенный. Пойдем выпьем да поедим.
- А его куда девала?
- Заснул у лавок.
- А денег у него не осталось?
- Бог его знает. Он вперед дал.
- Так ты, дура, сама не поискала?
- Ну его!
- Где он лежит? Я пойду,
- Ушел. Ей-богу, ушел.
- Врешь!
- Убей меня бог! - она так махнула рукой, что рогожка сдвинулась и упала на землю.
Она стояла под самым фонарем. Свет упал прямо на нее и осветил безносое лицо, мокрое от дождя, сморщенные губы, растрепанную голову.
- Вот еще тоже покрышка! - крикнула она и, подняв рогожу, снова накрыла ею голову.
- Пойдем, говорю тебе.
- Куда?
- А вон в шинке огонь горит.
И они молча пошли через улицу. Это были Христя и Марина, которую Довбня с пьяных глаз вытребовал к себе в губернский город.
15
На следующий день в собрании Лошаков громил Колесника на чем свет стоит. Если душа покойника еще летала по свету, то, прослушав речь Лошакова, она, наверно, прямиком отправилась в ад, чтобы в геенне огненной искупить те тяжкие грехи, которые откопал Лошаков в самой ее глубине: таких преступлений, такого срама не выдержала бы душа самого отъявленного головореза. Что ж до косточек, то они, верно, подскакивали в темном гробу, потому что и косточкам трудно покоиться в мире после столь красноречивого выступления.
По коню, так и по оглобле: говоря о Колеснике, как не сказать о Христе. Досталось и ей на орехи, "этому продукту глубокого нравственного растления", "куртизанке", "камелии", "кокотке"... Слышала бы все это безносая Христя, прислуживая евреям, так от радости перенесла бы и муки голода, кланяясь великим панам за то, что не позабыли о ней, еврейской служанке.
Но она ничего этого не слышала, расчесывая вшивые пейсы мальчишке, который брезгал смотреть на безносое лицо служанки и все отталкивал рукой неверную.
А Лошаков не умолкал: соловей весенней ночью устал бы так долго петь, а он - нет. Даже побледнел, даже осунулся... И было чего стараться: благодарное земство отдало ему имение Колесника, лишь бы он хоть за двадцать лет заплатил двадцать тысяч, которые украл Колесник.
После съезда Лошаков дал в честь земцев банкет; присутствовали на этом банкете одни господа дворяне. Пили и ели, ели и пили не меньше, чем на банкете у Колесника, только пили не "за мир" и "за земское согласие", а больше "за победу". Мелкопоместные дворяне горячо благодарили Лошакова за то, что он поддержал своего брата дворянина. А то оттерли нас, совсем оттерли от дел. А разве мы раньше не служили, не работали? И исправниками, и непременными членами, и судьями, и заседателями. Отобрали у помещиков крестьян - и серое мужичье взяло верх! За здоровье нашего сословного предводителя! За победу! - И высокие стены дворянского собрания огласились громовым "ура".
Слыхали ли вы, серые мужички, разбросанные по горам и по долам, по хуторам и по деревням, слыхали ли вы этот громовой клик ликующего дворянства?
Нет, не слыхали, некогда было вам слушать. Ближе вам были свои домашние заботы, дела своей деревни или хутора, а главное, думушка про землю. Вот бы матушка-землица хорошо уродила, чтоб не довелось зимою сидеть впроголодь. А до земства вам дела нет. Правда, ваши гласные все ездили на собрания, но и они не про общественные дела больше думали, а про то, что дома творится. Они и до вас донесли худые толки про панские замыслы.
