Панас Мирный - Гулящая
- Кто там?
- Пустите, ради бога, переночевать.
В хате притихли. Слышен только женский голос и низкий мужской.
Но вот загремел засов, дверь растворилась, и на пороге показался солдат.
- Чего тебе?
- Нельзя ли у вас переночевать? - спросила Христя.
- Эй, Маринка, женщина просится переночевать!
- Пусть идет себе. Нам и самим тесно! - отозвался из хаты женский голос.
- Марина! Неужели и ты меня выгонишь? - взмолилась Христя, узнав по голосу свою старую подругу.
- Кто это там такой, что меня знает? - изумилась Марина.
- Это я - Христя.
- Христя? Что это ты? Куда это?
Христя вошла в хату замерзшая, закоченелая. Сбросив лишнюю одежду, она поскорее забралась на печь, чтобы хоть немного согреться.
Марина сидела около маленькой лампочки и что-то шила; солдат, сидя напротив, перешучивался с нею и все дергал шитье. Марина сердилась, ругалась, подбирала шитье, а когда и это не помогало - колола солдата иголкой.
- Маринка! Заколешь! Вот черт! - в испуге кричал солдат.
А Марина тыкала ему в испуганную рожу иглой.
- Смотри! так и выколю глаз! Поддену на кончик и выну!
- Не коли, не дури! Не буду. Ну, говорят же тебе, не буду! Оставь! упрашивал ее солдат.
Марина снова принималась за шитье. Солдат, поглядывая на нее, как кот на сало, незаметно подкрадывался из-за лампы и дергал шитье... Наконец, иголка не выдержала. Солдат повалился на постель и покатился со смеху, а Марина только плюнула.
Христя не слушала и не смотрела, как они шутили, забавлялись, больше всего на свете радовалась она тому чудесному теплу, которое охватило ее на горячей печи. Она слышала, как оно незаметно входит в нее, разливается по телу, постепенно согревает ее. То рука нагрелась, ноги - как лед; а вот и ноги начали согреваться; сперва голова болела - и голова прошла; на душе у нее тихая радость, на сердце тепло и покой... Тихо подкрадывается сон, мысли путаются, тело охватывает истома... Христя не заметила, как заснула.
Проснулась она не скоро. Тишина, огонек мерцает. Посреди постели поближе к свету согнулась над шитьем Марина, вокруг никого не видно.
- Ты еще не ложилась, Марина? - спросила Христя, у подруги.
- Да что ты? Ничего не слыхала. Я уж давно встала, еще затемно. Крепко же ты спишь.
- Это я, так перезябла, заснула. Так уже рассветает.
- Скоро рассветет.
- Ох, ох! Собираться надо,- слезая с печи, сказала Христя.
- Куда?
- Да куда ж еще? В Марьяновку.
- По такому холоду? Нашла куда идти!
- Что поделаешь? Еврей выгнал... где мне зиму зимовать.
- А в Марьяновке где?
- Там своя хата.
- Как же! Она уж, верно, давно развалилась.
- Да старой уж нет. Еврей на этом месте шинок построил.
- Думаешь, еврей тебя пустит к себе?
- Тогда пускай сам отправляется к черту. Мое добро, от отца осталось.
- Какое там к черту твое? Ведь вы панские. В надел вам дали. Не стало вас - общество и передало ваш надел другому.
- Ты шутишь, Марина? - подняв на нее свое побледневшее лицо с какой-то пуговичкой вместо носа, спросила Христя.
- Зачем же шутить? Разве ты не знаешь? Христя умолкла, уставившись на свет удивленными глазами. Кажется, свет нисколько ей не мешает, так она впилась в него глазами, словно призывая в свидетели, словно спрашивая, правду говорит Марина или нет.
- Что на свет-то уставилась? Не вру, не бойся! - сказала Марина.
Христя вздохнула и отвернулась, Если мой надел отдали - Здор меня примет.
- На что ты нужна Здору? Посадит и будет на тебя любоваться?
Христя чуть не заплакала: это был горький намек на ее уродство.
- Что же мне теперь делать? - безнадежно спросила она.
- Что делать? Теперь уж ничем не пособишь.
И Марина и Христя - обе задумались... Христе виделись впереди безнадежные скитания - расплата за веселую жизнь, голод и холод в дальнем пути и, бог его знает,- может, внезапная смерть под забором... Перед глазами Марины стояла Христина доля, такая похожая и на ее долю; Марина чувствовала, что ее жизнь пошла по тому же скользкому пути... Пока она еще на что-нибудь годится. А там?.. Неописуемая злоба охватила вдруг обеих, они злобились и на себя за то, что так испакостили свою жизнь, и на людей, которые помогли им ее испакостить.
- Так, говоришь, ничем? - позеленев, спросила Христя.
- Ничем... Вот так, как видишь!
И опять, обе задумались... Мутный рассвет пробивался в хату сквозь замерзшие окна, свет лампочки начинал тускнеть... Христя поднялась и стала одеваться. Марина сидела в оцепенении, словно у нее язык отнялся.
Христя закуталась, закинула за спину свой узел.
- Прощай, Марина, спасибо за то, что приютила.
- Прощай, Христя! Поклонись родной стороне.
Они попрощались, и Христя ушла, Марина не встала проводить ее. Она точно приросла к месту, сидела как пришибленная. Уже совсем рассвело, утренний свет озаряет хату, а Марина сидит около лампочки и не замечает, что та уже не светит, а только чадит. Не от этого ли чада так разболелась у Марины голова? Она задула лампочку и забралась на печь спать, будто ночью недоспала,
А Христя все шла и шла, не озираясь, не оглядываясь на город, который так вознес ее, чтобы тут же сбросить в бездонную пропасть, откуда ей уже ни за что не выбраться. Она больше думала про Марьяновку, про то, как и когда она туда добредет и найдет ли там приют. Впереди, насколько хватает глаз, степь да степь, белая, снежная, только дорога надвое перерезает ее да кое-где попадется высокий холм, долина с покатым спуском или небольшой перелесок, в котором и ветвей не видно - все усеяны вороньем. Вблизи деревень встречались Христе и люди: кто идет из города, кто - на мельницу, а пройдет она деревню - снова ровная и долгая степь, голая, как пустыня, только ветер неукротимо гуляет на воле да порой черный ворон закаркает на холме и, поднявшись вверх, улетит прочь.
Чтобы не сбиться с пути, она шла по столбовой дороге, да и народа тут жило больше - смотришь, то село встретится, то деревня, то хутора замаячат. Если уж станет невмоготу, есть хоть куда зайти. А ей лишь бы до N добраться, оттуда она уже знает дорогу в Марьяновку. Отсюда далеко, а там рукой подать. И ей вспомнилось, как она в первый раз шла в N с Кирилом, вспомнилось, как тот провалился на Гнилом переходе, как бранился, отряхивался. Ей даже смешно стало. Когда это все было, а кажется, будто случилось только вчера.
Все живо напоминало ей Марьяновку. Когда ее пускали переночевать, ей даже снилась Марьяновка. Так она засела у нее в голове. И не удивительно: все надежды Христя возлагала только на Марьяновку. Все вокруг чужое ей, неродное, неприветное, одна Марьяновка на всем свете, одна она - отрада ее и утешение. Коли судить, так пусть она ее судит, коли карать - так пусть она карает. Там замолит она свои страшные грехи, там сложит свои грешные кости... Все ложь, одна она - правда!
Христя торопилась. Мерзла, голодала, выбивалась из сил... Там обогреется, тут Христа ради выпросит поесть, там передохнет - и снова пускается в путь.
На пятый день она добралась до N. Знакомые места, улицы, по которым она ходила, босыми ногами, дома, где она жила,- все, все напомнило ей прошлое. Вон дом Загнибеды - до сих пор пустует, валится. Там она впервые узнала людскую кривду, там впервые постигло ее несчастье и горе. Оттуда пошли ее беды... А вот и дом, где жил Рубец. Какой был, таким и остался, как стоял, так и стоит. И окно, в которое она впервые увидела Проценко. Там, за этим окном, познала она первую радость и первую муку... Там она ступила на тот скользкий путь, который теперь ведет ее... куда, зачем? Она знает, что в Марьяновку, а зачем - никто не знает. Чему быть, того не миновать?
На самом краю города она попросилась в покосившуюся хибарку переночевать, чтобы завтра чем свет потащиться в Марьяновку. Христе уже чудился дым ее, виделись кривые улицы, знакомые люди. Жив ли еще Супруненко, или Ивга доконала его? А Федор, Горпина? Здоры... к ним бы пока попроситься, да уж очень они зазнались. Не пойдет она к ним. Где-то теперь Кирило с Оришкой? Все-таки она у него ведьма, и люди говорят, что ведьма. Да что люди? Разве и ей не напророчила Оришка эту беду... Тогда же, когда были у Федора... Смеялись чего-то. А она: "Не смейся, не смейся, тебя горе ждет". Как в воду смотрела! С той поры и начались все беды, как под гору она покатилась...
До самого рассвета не спала Христя, раздумывая про Марьяновку, перебирая в уме все даже самые незначительные случаи из своей жизни в деревне. Так дороги ей эти воспоминания и в то же время так тяжелы; невеселая мысль пришла ей на ум: что-то теперь она там застанет, что-то ждет ее там?
По знакомой дороге Христя пустилась домой. То небо все было затянуто тучами, а в этот день солнце, вырвавшись из плена, показалось из-за горы в багровом сиянии и, искрясь и сверкая, покатилось по чистому небу. Лучи его, отраженные белым снегом, двоились, троились, взлетали вверх и снова падали на землю. Столько было света, что даже глазам больно! Золотые зайчики так и прыгали в морозном воздухе. И мороз ударил - так и сеет колючие иглы, так и жжет! Он словно на бой вышел с солнцем: откуда, мол, взялось оно, незваное, нежданное? Он звал на помощь своего непоседливого брата - ветер - и ярился, что тот замешкался где-то со своими завесами, тучами; он окутывал землю туманом, инеем нависал в лесу на деревьях, унизывал стрехи ледяными сосульками, рисовал узоры на стеклах... Христе не случалось еще бывать на таком морозе,- сквозь рубище он добирался до самого тела, жег и щипал, слеплял ресницы, выдавливал слезы из глаз. Христя ни на минуту не останавливалась, то и дело притопывая на ходу, чтобы хоть немного согреть закоченевшие ноги. Она то притопывала, то пускалась бегом, словно бежала сама с собой наперегонки, то, утомившись, еле-еле брела. И все-таки она брела дальше и дальше. В сердце ее под рубищем теплилась надежда и гнала ее вперед, манила в Марьяновку; тут, в дальней дороге, и голод, и холод, и страдания, зато там своя хата, тепло...
