Панас Мирный - Гулящая
- Да ведь деньги за Колесника заплатили! - не то спросила, не то прямо сказала серая свитка.
- Да, деньги внесены. Но я вовсе не о том говорю, я говорю о самом явлении. Оно столь необычайно, столь часто начало повторяться в последнее время, что я просил бы вас обратить на это самое серьезное внимание и на настоящем заседании рядом мер положить раз и навсегда предел такому печальному положению.
- Какой же положить предел? Под суд вора - вот и весь предел!
- Я прошу не перебивать меня. Слово за мною, и моя мысль впереди.
- Послушаем!
- Господа! - воскликнул, покраснев, председатель.- Я лишу слова того, кто еще раз перебьет меня.- И, покачиваясь, он продолжал свою речь. Красиво и плавно лилась эта страстная речь; по временам оратор умолкал, видно, чтобы перевести дух, потому что через минуту он снова обрушивался на зал, как бурный вихрь, который все крушит и ломает, как гром, который грозно разбивает все препятствия на своем пути... Окидывая всех убийственным взглядом, пронизывая самую душу слушателей звонким и зычным голосом, он беспощадно, немилосердно бичевал дурную наклонность к воровству, громил преступные замыслы.
- Таковы, господа, печальные последствия простой кражи,- сказал он, переводя дыхание,- неуважение к чужой собственности, разрушение общественного спокойствия, шаткость религиозных убеждений. Но во сколько раз преступнее, во сколько раз позорнее кража или растрата общественного добра? - крикнул он, точно выпалил из ружья. Он не находил слов, чтобы заклеймить этот порок, постичь и охватить весь страшный вред от него, весь наносимый им ущерб.- Удивительно, как не разверзнется земля под ногами такого преступника и не поглотит его сразу, как не поразит его на месте гром небесный, когда злой умысел только возникнет в его уме. Живет же такая мразь и позорит весь человеческий род. Мы, сначала ничего не зная, живем с ним вместе, дружим с ним, хлеб-соль водим, а потом, когда все обнаружится, другие кивают и на нас: одного, дескать, поля ягода, одним миром мазаны!.. Нет, господа, нам нужно обелить себя в глазах честолюбивых интриганов, которые не задумаются бросить ком грязи во всякую светлую личность в глазах общества, в глазах всего света! Кому, как не нам, дворянам, стоящим на страже чести, взяться за это дело! И я, как дворянин, первый считаю священным долгом предложить вам, господа, некоторые меры, могущие служить для искоренения столь гнусного зла. Но прежде всего позволю себе спросить вас: какие причины, какие, так сказать, условия породили возможность появления среди нас такого рода личностей? Скажут нам: разве и в прежнее время не было этого? Разве чиновничество не брало взяток? Отвечу: да, брало, брало потому, что получало нищенское жалованье, брало, чтобы с голоду не умереть, но не крало! Не крало потому, что чиновники - это мы, те же дворяне. А это много! Целый ряд веков стоит за нами, рыцарями порядка и честности; вековые традиции создали нас таковыми. Таковы были и чиновники; самой природе их присуще, не скажу понятие, а ощущение чести, достоинства. Вот почему тогда у нас не было воровства общественного достояния. А теперь? Рядом с нами сидят люди иных сословий, иных общественных положений, где понятие о честности или недоразвилось, или приняло какие-то уродливые проявления: обвесить, обмерить, обойти вовсе не считается преступным. Чего вы хотите после этого? Руководствуясь такими взглядами, я предложил бы следующую меру: очистить земство от того преобладающего большинства чуждого дворянству элемента, который, в особенности по уездам, создал управы из своих, все прибрал к своим рукам.
- Так это нас, Панько, взашей из хаты гонят! - раздался громкий возглас из кучки серых свиток.
- Ничего, ничего, ваше превосходительство,- сказал, поднимаясь, бородач в купеческом кафтане,- отбрили вы нас, нечего сказать. А двадцать-то тысяч попризаняли у меня по пять процентов, тогда как мне давали десять, да вот уже пятый годок-то требую, да никак не истребую.
- Тише, господа, я еще не окончил. Тише! - крикнул Лошаков и, покраснев как рак, неистово зазвонил на весь зал.
- Пойдем, Грицько, пока по шее не дали,- снова раздался чей-то голос, и серые свитки поднялись друг за дружкой и направились к дверям.
- Господа, тише! Стойте! Куда вы? - крикнул Лошаков на свитки.
- Куда? Домой! - ответила одна из свиток.
- Я не позволю. Я требую, чтобы вы остались. Вопрос очень серьезный.
- Нет еще такого закона, чтобы нас честили так и сяк да еще заставляли слушать.- Они уже столпились у дверей. Но тут в зал ворвался неизвестный. Платьишко на нем рваное, лицо заросло щетиной, сам худ, как щепка, голова косматая, нерасчесанная, усы топорщатся, как кошачий хвост, а глаза сверкают, горят, как у хищного зверя.
- Стойте! Стойте, добрые люди! - крикнул он.- Я вам всю правду скажу. Ничему не верьте, все это ложь! Как раньше крали, так и теперь крадут и будут красть... Пока у одного добра больше, а у другого меньше, воры не переведутся! Это я всю правду вам сказал!
- Социалист! Нигилист! Арестовать его! - раздалось со всех сторон, и все вскочили с мест.
- Кто это? Кто? - допытывались гласные.
- Это, господа, один сумасшедший, не очень давно из дома умалишенных выпущен,- пояснил председатель управы.
- Кто он? - спросил Лошаков.
- Довбня. Окончил когда-то курс семинарии.
- Ну, и верно, что социалист. Сторож! Позвать сюда полицейского, арестовать этого господина.
- Ух, как испугали! - махнул на него рукой Довбня и расхохотался.- Я в сумасшедшем доме был, а они - арестовать! Я не убегу,- ответил он и снова обернулся к серым свиткам.- А вам, братцы, одно скажу: не верьте вы ничему на свете - все ложь! Если есть у кого крупица правды, так только у бедняка, зато ему, бедному, и приходится хуже всех!
В эту минуту вошел полицейский, и Довбню, как он ни кричал, как ни упирался, подхватили под руки и потащили из зала... Серые свитки куда-то пропали. Публику за то, что она рукоплескала Довбне и кричала ему браво, Лошаков попросил покинуть зал, а тем временем объявил перерыв на десять минут. В зале поднялся шум, гам; гласные кричали, публика хохотала, кто-то громко ругал Лошакова, кто-то свистел... и все вместе отчаянно топали ногами, выходя из зала.
Вскоре зал опустел. Публики - ни души, одни гласные суетились, словно пчелы, потерявшие матку. Но вот опять раздался звонок Лошакова - и все затихли.
Лошаков снова начал говорить. Чтобы сократить число гласных не дворян, он предлагал ходатайствовать перед правительством о запрещении казакам быть самостоятельными выборщиками наравне с мелкопоместными дворянами, пусть выбирают от всей волости, как казенные крестьяне. Утомившись, он закончил свою длинную речь, выразив надежду, что его предложение будет принято, если же кто-нибудь из господ гласных хочет предложить что-нибудь лучшее, то пусть скажет об этом собранию.
Все собрание неистово рукоплескало своему красноречивому председателю. Несколько гласных, тут же вскочив с мест, подбежали к Лошакову и стали горячо пожимать ему руку; другие кричали с мест: что, мол, еще слушать? Кто даст лучший совет? Баллотируйте!
Среди этого шума и крика, среди веселой суеты и смеха только в одном углу сидел в одиночестве некто в черном, окутавшись облаками дыма. Но вот дым колыхнулся, и, словно поверх тучи, над ним появилась косматая голова в синих очках, с длинной бородой.
- Я прошу слова! - крикнула голова, покрывая своим густым басом и восторженные крики и суетню господ гласных.
- Тише, тише, господа! - крикнул Лошаков и стал окидывать взглядом зал.
- Вы желаете говорить? - спросил он с ехидным поклоном.
- Я,- снова прогудела басом голова,
- Не надо! Не надо! - закричали со всех сторон гласные.- Мы наперед знаем, что услышим одни порицания.
- Но позвольте же, господа! - крикнул Лошаков, поднимаясь.- Не будем пристрастны. Может быть, господин профессор, как гласный от N крестьянского общества, скажет нам что-нибудь в защиту своих избирателей.
- Не надо! Не надо! - кричат по-прежнему гласные.
- Да позвольте же: не могу же я запретить говорить.
- Не надо! Не надо!
Лошаков звонит.
- Не надо! Не надо!
- Господа! - крикнула голова,- я не стану долго терзать ваш слух. Я не стану говорить часовые речи. Скажу только несколько слов. Я думаю, господа, что мы прежде всего представители земства, а не представители какого-нибудь одного сословия, почему и в речах касаться сословных вопросов по меньшей мере неделикатно.
- Мы уже слышали... Не надо! Баллотируйте. Вопрос так ясно поставлен, что в прениях нет надобности.
- Вы не хотите меня выслушать. Но позвольте: два слова. Я, господа, считаю для себя позорным быть в таком собрании, где нарушается свобода прений, где возбуждается сословная вражда, причем обвиняющая сторона даже не дает возможности обвиняемой сказать что-либо в свое оправдание.
- Не надо!
- Я слагаю свои полномочия и удаляюсь,- сказала голова, с грохотом отодвигая стул и выходя из зала.
