Панас Мирный - Гулящая
Христе стало жаль и Колесника, и Кирила, и слобожан. Она и сама немало потрудилась, пока довела дело до мировой. И вот теперь все ее труды пропали даром.
Чтобы не кипела в сердце досада, она за обедом наклюкалась и легла спать.
Вечером Кныш принес другую новость.
- А знаешь, кого выбрали на место Колесника?
- Кого?
- Земляка, Рубца!
- Рубца! - воскликнула Христя.- Я у него когда-то служила.
Только теперь вспомнил Кныш, где он ее раньше видел.
- Так ты не миновала рук Проценко?
- Нет! Чтоб он пропал! И теперь липнет как встретит.
- О, он вашу сестру любит, не дает спуска.
- А где теперь Довбня? - помолчав, спросила Христя.
По шинкам шляется. Как-то у меня в холодной ночевал.
- За что?
- Пьяного нашли под забором.
- Хотелось бы мне повидать его.
- А что, и с ним зналась?
- Я жила у них, когда ушла от Рубца. Он хороший человек, а жена его, хоть и старая моя подруга, злая баба. Когда мы с Колесником уезжали из Кута, я забегала к ней. В хибарке живет, с солдатом, рада, что от мужа избавилась... На что же он живет?
- Кто?
- Да Довбня.
- А черт его знает. Днем около суда шатается. Поймает мужика, настрочит ему прошение - вот и есть на выпивку.
- А нам хорошо, у нас даровая,- улыбнулась Христя.- Пей - и пьян никогда не будешь.
- О, да ты шельма! - сказал Кныш, заметив лукавую улыбку в ее глазах.
- Я не шельма, я шельмочка! - игриво возразила она.
Кныш залился веселым смехом.
- Знаешь, что, Христя? Меня, может, скоро переведут на другое место. Поедешь со мной?
- Куда?
- Еще не знаю. Может, и в N.
- Туда я ни за что не поеду.
- Почему?
- Там все знакомые люди. Из деревни приедут - узнают.
- А тебе что?
- Ничего. Только я туда не поеду.
- Ну, а в другое место?
- Отсюда никуда не хочу. Я бы одного хотела: пристройте меня куда-нибудь.
- Куда же мне тебя пристроить?
- Куда-нибудь в гостиницу. Скажите какому-нибудь хозяину, чтобы дал мне номер.
- А платить кто будет?
- Свет не без добрых людей,- со вздохом ответила Христя.
- Гуляй, значит?
- Что же мне больше делать? - чуть не плача, сказала Христя.- Другие хуже меня, да у них все есть. Только я одна такая глупая, что до сих пор ничего не нажила.
Разговор на некоторое время оборвался. Христя сидела, понурившись, Кныш широкими шагами ходил по комнате.
- Худое ты задумала,- сказал он, помолчав.- Тебе со мной будет лучше. То беготня, беспокойство, а то была бы ты у меня хозяйкой дома.
- Была уж я такой хозяйкой,- снова вздохнув, сказала она.
- Как хочешь. Я тебя не держу. Говорю тебе только - тебе же хуже будет.
- Хуже, чем есть, не будет.
В этот день они больше не говорили. Кныш бегал по делам, а Христя, сидя дома, думала про свою участь. Господи! До чего она дошла! До чего довели ее добрые люди да горькая жизнь! Если бы мать встала из гроба и поглядела на нее в ту минуту, когда она просила Кныша поместить ее в гостиницу. Что бы она сказала? Снова бы умерла и уж больше не захотела бы встать. Что же ей делать, как ей быть? Ехать с Кнышом? Ни за что! Опостылел он ей, осточертел. Если б она его не боялась, и дня бы тут не жила. А то целуй его, ласкай пьяную рожу. Разве не хуже ей сейчас? То она хоть будет свободна, а тут того и жди, запрут в этот проклятый клоповник, а то и подальше. Попала мышка коту в лапы, твори его волю, тешь его сердце, смейся, ходи перед ним колесом. Что из того, что тебе слезки, лишь бы ему были игрушки!
Кныш пришел перед рассветом.
- Ну, Христя, прощай, еду в N.
- Так скоро?
- Да. Назначили помощником исправника. С приятелями магарычи распивали.
- А как же я?
- О тебе я говорил одному человеку.
- Ну?
- Обещал.
- Мой хороший! Мой милый! - воскликнула она, повиснув у него на шее.
- А все-таки тебе лучше ехать со мной. Понятно, не сейчас. Теперь ты перейдешь в гостиницу. А я поеду - осмотрюсь, найму квартиру. Слышишь?
- Слышу, слышу,- ответила Христя, думая: "Дай мне только уйти из этого ада - ноги моей у тебя не будет!"
Христя уже целый месяц живет в гостинице. День спит, ночь гуляет. Где она только не побывала, кто у нее не перебывал! И все пьют без просыпу, все шальные. Как расходятся, разгуляются, вино у них льется рекой, деньгами сорят без удержу. Сколько этих денег прошло через руки Христи? А где они? Только и всего, что сшила себе новое платье, купила шляпку, рубашек. Все остальное идет хозяину. Легко сказать - за один номер надо отдать пятьдесят рублей в месяц! А если она есть захочет, так с нее дерут не как со всех голодных людей, а в два раза дороже. Придет к ней кто-нибудь,- плати рубль. Лакеи тоже по полтиннику требуют за то, что приводят гостей. Что она, корова, которую беспрерывно доят, чтобы побольше выжать прибыли? Так ведь и корова перестанет давать молоко, а она?
От бессонных ночей у нее уже потускнели глаза, побледнело, пожелтело личико, пришлось уже румянами натирать щеки. И она натирала.
Как томится душегуб от того, что ему все мерещатся зарезанные души, так томилась все время и Христя от тяжких, гнетущих предчувствий беды. И как он, чтоб забыться, идет на новое душегубство, новой кровью заливает свой первый скользкий шаг, так и она, опомнившись, заливала горе вином... От него на душе становится весело... сердце бьется быстрей, кровь стремительней бежит по жилам... а в голове вихрем кружатся легкие, как тень, мысли и думы, кипят, как вода в омуте... Какое-то безумие нашло на Христю, яростная волна подхватила ее и понесла... Она не пыталась удержаться... Пускай несет!
И понесло Христю вниз по течению. И донесло ее до больницы. Тело ее покрылось струпьями, на лице выступили синие пятна, на лбу вздулся гнилой волдырь с кулак величиной, горло болело, голос дребезжал, как разбитый горшок, а там и вовсе пропал,- не говорила она, а только неясно сипела.
14
На дворе стояла ненастная осенняя погода: дождь да грязь, грязь да дождь. Небо заволокло непроглядными тучами, с земли поднимался густой туман и застилал свет осеннего дня, мгла стояла над землей, и люди в мутном свете сновали, как мрачные тени.
Вечерело. Черная ночь спустилась на землю. В домах зажигались огни, на улицах вспыхивали фонари. Тусклыми желтыми пятнами трепетал их свет в непроницаемом ночном мраке, еле-еле озаряя круг под самым фонарем. За пределами этого желтого круга все тонуло в непроглядной тьме. Слышно было, как прохожий тяжело шлепает по непролазной грязи, проклиная дождь и непогодь. Все торопились по домам, все искали приюта, прятались по теплым углам. Одни извозчики громыхали по опустевшим улицам, выкрикивая охрипшими от непогоды голосами: "Подавать? Подавать?" Никто их не окликал, эхо не разносило глухого крика, и они от тоски все переезжали с места на место.
Несмотря на такое ненастье и грязь, земский съезд никогда еще не был так многолюден, как в эту пору. Земская управа, как костер, сверху донизу пылала огнями. Во всех комнатах и коридорах полно гласных; они то снуют взад и вперед, то собираются кучками, то снова расходятся. Тут и светлейшие князья, и большие баре, и богатые купцы, и наш брат, серая свитка... Слово за слово - целое море слов, шум и гам стоит на съезде, как в улье перед вылетом роя.
Зачем же собрались они все сюда, на какой совет съехались из ближних и дальних уездов и мест? Войдемте, послушаем.
Давно уже звонит председательский звонок, сзывая гласных, которые разбрелись по всем углам и, разбившись на кучки, ведут шумный разговор.
- Господа! Прошу занять места! - кричит председатель, устав звонить. Немного погодя он опять звонит.
- Слышите, звонок! Будет... довольно! - раздаются отдельные голоса. Кое-кто из тузов отходит от кучек и направляется на места, меж тем как юркие дельцы все еще размахивают руками, с жаром доказывая что-то своим собеседникам, седые бородачи, рассыпавшись по залу, сквозь очки озирают кучки гласных, а толстопузые купцы, стоя у дверей, пыхтят и утираются красными платками. Одни только серые свитки, сбившись толпой в углу у стенки, смиренно стоят, понуря головы, словно обвиняемые, которых сейчас начнут судить.
- Господа! Прошу занять места! Нам еще предстоит рассмотреть много вопросов...- снова кричит председатель.
- Слышите? Слышите? - И все бросились на места. Говор, скрип сапог, скрип сапог и говор... Среди этого глухого шума только звонок, как маленькая собачонка, заливается пронзительно и тонко.
Но вот гласные уселись. Звонок умолкает. Тишина, только изредка по залу пробежит неясный шепот.
- Господа! - начал председатель.- Теперь нам предстоит рассмотреть вопрос о растрате бывшим членом управы Колесником двадцати тысяч земских денег. Прошу вашего внимания. Вопрос о растрате столь значительной суммы уже сам по себе представляется довольно серьезным, но серьезность его усложняется еще тем печальным обстоятельством, что, к стыду нашему, должен сознаться, растраты представляют не единичное явление.
- Да ведь деньги за Колесника заплатили! - не то спросила, не то прямо сказала серая свитка.
