Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
Осборна охватило сильнейшее желание встать и выйти из комнаты. Пожалуй, было бы лучше, если бы он так и сделал, – его поступок наверняка потребовал бы объяснений, результатом чего стало бы примирение отца и сына. Но он решил, что останется сидеть и сделает вид, будто ничего не произошло. Подобное равнодушие к его словам, похоже, привело сквайра в еще большее негодование, и он продолжал ворчать и попрекать Осборна до тех пор, пока тот, потеряв терпение, не заявил негромко, но с горечью:
– Я стал для вас лишь источником раздражения, сэр, и дом перестал быть для меня домом, превратившись в место, где меня контролируют в мелочах и за них же бранят, словно несмышленого малыша. Предоставьте мне возможность самому зарабатывать себе на жизнь – уж этого, как старший сын, я вправе требовать от вас, – и я покину ваш дом, а вас более не будут раздражать ни мое платье, ни моя непунктуальность.
– Ты требуешь от меня того же, что другой сын потребовал много столетий тому: «Отче! Отдай мне следующую мне часть имения»[57]. Но не думаю, что то, что он сотворил со своими деньгами, подвигнет меня на… – Тут сквайр вспомнил, сколь малую «часть» он может выделить сыну, если вообще сможет выделить хоть что-нибудь, и оборвал себя на полуслове.
Пришел черед Осборна держать речь.
– Я готов зарабатывать себе на жизнь, как подобает мужчине, – сказал он. – Вот только подготовка к любому ремеслу требует денег, которых у меня нет.
– Их больше нет и у меня, – коротко ответил сквайр.
– И что же нам тогда делать? – вопросил Осборн, не поверивший отцу до конца.
– Как что? Ты должен научиться оставаться дома, а не совершать дорогостоящие путешествия. Кроме того, ты должен оплатить счета своего портного. Я не прошу тебя помогать мне в управлении землей, для этого ты слишком утонченный джентльмен. Но если ты не можешь зарабатывать деньги, то хотя бы научись не тратить их.
– Я уже сказал вам, что готов зарабатывать деньги! – вскричал Осборн, наконец-то дав волю своим чувствам. – Но как же мне это сделать? Вы проявляете крайнее неблагоразумие, сэр.
– В самом деле? – холодно осведомился сквайр при виде горячности Осборна. – Но я вовсе не подряжался проявлять благоразумие. От мужчин, вынужденных платить деньги за своих расточительных и экстравагантных сыновей, едва ли можно ожидать благоразумия. Ты совершил две вещи, которые выводят меня из себя, лишь только я подумаю о них. В колледже ты прослыл едва ли не тупицей, когда твоя мать была о тебе невероятно высокого мнения и когда ты вполне мог сделать ей приятное и отблагодарить, если бы только захотел. И… довольно! Я не стану говорить, в чем заключалась вторая вещь.
– Скажите же мне, отец, – едва слышно проговорил Осборн, у которого перехватило дыхание при мысли о том, что отец узнал о его тайном браке, но сквайр думал о ростовщиках, которые уже высчитывали, как скоро Осборн вступит во владение поместьем.
– Нет! – отрезал сэр Хэмли. – Я знаю то, что знаю. И я не намерен говорить тебе, откуда узнал об этом. Но я скажу тебе вот что: твои друзья разбираются в хорошем лесе не больше, чем я – в том, как ты смог бы заработать пять фунтов, чтобы не умереть от голода. Возьмем, к примеру, Роджера. Мы никогда не питали особых надежд на его счет, но теперь он наверняка получит стипендию в колледже, помяни мое слово, и станет епископом, или председателем суда, или еще кем-нибудь, прежде чем мы обнаружим, что он чертовски умен. А все потому, что мы думали только о тебе. Не знаю, почему у меня выходит говорить «мы» – «мы» в этом случае, – поправился он, понижая голос, и подобная перемена тона сама по себе выглядела очень печально. – Мне следовало бы сказать «я», поскольку отныне и навсегда в этом мире я остался один.
Он встал и поспешно вышел из комнаты, опрокинув на ходу стул, но не задержался, чтобы поднять его. Осборн, который оставался сидеть за столом, прикрывая глаза рукой, что продолжалось вот уже несколько минут, поднял голову на шум, после чего резко вскочил на ноги и бросился вслед за отцом, но в тот самый миг, как он подбежал к двери его кабинета, щелкнул замок.
Вконец расстроенный и полный сожаления, Осборн вернулся в столовую. Однако он всегда был внимателен к любому нарушению внешних приличий, кои могли послужить поводом для пересудов, и потому даже с тяжелым сердцем не преминул поднять стул и вернуть его на место во главе стола. После этого он разворошил кушанья, дабы те выглядели так, будто их пробовали, и только потом позвонил Робинсону. Когда тот вошел в комнату в сопровождении Томаса, Осборн счел необходимым сообщить им, что его отцу нездоровится и он отправился к себе в кабинет. Затем он добавил, что самому ему десерт не надобен и что он предпочел бы выпить чашку кофе в гостиной. Старый дворецкий отправил Томаса прочь, а сам с заговорщическим видом подошел к Осборну.
– Я так и подумал, что хозяин не в себе, мистер Осборн, еще перед обедом. И потому я не виню его, честное слово. Он говорил с Томасом насчет огня, сэр, с чем я бы никогда не смирился, разве что в случае болезни, чего тоже исключать нельзя.
– А почему бы моему отцу и не поговорить с Томасом? – осведомился Осборн. – Впрочем, быть может, он выказал гнев, что я вполне допускаю. Я уверен, что ему нездоровится.
– Нет, мистер Осборн, дело не в этом. Я и сам склонен впадать в ярость, да и на здоровье, слава Богу, пока не жалуюсь. Кроме того, Томасу действительно нужна хорошая взбучка. И чем чаще, тем лучше. Но она должна исходить от нужного человека… то есть от меня, мистер Осборн. Я знаю свое место, как знаю и свои права и обязанности не хуже любого дворецкого. И бранить Томаса – моя обязанность, а не хозяина. Хозяин должен был сказать: «Робинсон! Вам следует поговорить с Томасом насчет того, что он недосмотрел за камином», – и уж тогда я бы ему задал, как задам сейчас, если на то пошло. Но, как я уже говорил, я не виню хозяина, поскольку он пребывает в душевном расстройстве и недомогает телесно. И потому я не стал ничего говорить ему, как сделал бы непременно при более счастливых обстоятельствах.
– Право, Робинсон, я думаю, что все это ерунда, – заявил Осборн, устав выслушивать долгие рассуждения дворецкого, добрую половину которых он пропустил мимо ушей. – Не все ли равно, с кем разговаривает отец – с вами или Томасом? Подайте мне кофе в гостиную и не беспокойтесь более о том, чтобы выбранить Томаса.
Робинсон удалился в оскорбленных чувствах, поскольку его обиду назвали ерундой. В перерывах между разносом, устроенному им Томасу, он бормотал себе под нос:
– Да, как сильно все переменилось после смерти бедной хозяйки. Неудивительно, что и хозяин чувствует это, как и я. Она была леди, которая всегда с уважением относилась к должности дворецкого, и поняла бы, как его можно уязвить. Уж она-то никогда бы не назвала деликатность его чувств ерундой… нет, только не она, как и мистер Роджер, впрочем. Этот жизнерадостный молодой человек иногда слишком уж увлекается тем, что приносит домой всяких разных грязных и скользких созданий, но у него всегда найдется доброе слово для человека, уязвленного в самых лучших чувствах. Уж он бы развеселил сквайра и не дал бы ему злиться и своевольничать. Мне бы хотелось, чтобы мистер Роджер оказался здесь, да, очень бы хотелось…
А бедный сквайр, запершись вместе со своими горестями и дурным расположением духа в грязном и неухоженном кабинете, в котором он с каждым днем проводил все больше и больше времени, когда бывал дома, так и сяк перебирал свои невзгоды и проблемы до тех пор, пока не пришел в такое же смятение, как белка, вращающая колесо. Он разложил свои ежедневники и бухгалтерские книги и принялся подсчитывать ренту, но всякий раз у него выходила разная сумма. Испытывая гнев и разочарование, он уже готов был расплакаться над своими вычислениями, как ребенок, ибо устал и измучился. Наконец, с громким стуком закрыв свои книги, он проговорил вслух:
– Я старею, и голова у меня уже не такая ясная, как прежде. Думаю, что тоска по ней ошеломила и потрясла меня. Мне нечем было особенно хвалиться в жизни, но она была обо мне высокого мнения, благослови ее Господь! Она бы никогда не позволила мне называть себя тупицей, хотя я знаю, что глуп как пробка. Осборн должен мне помочь. На его учебу было истрачено изрядно денег, а он, разодетый, словно последний хлыщ, как ни в чем не бывало сходит вниз, и ему даже не приходит в голову обеспокоиться, как я буду расплачиваться по его долгам. Пожалуй, надо было сказать ему, чтобы он зарабатывал себе на жизнь в качестве учителя танцев, – произнес сквайр и грустно улыбнулся собственной шутке. – Он и одевается соответственно. А уж куда он умудрился потратить деньги, никому не ведомо! Этак скоро и Роджер в один прекрасный день объявится здесь со сворой кредиторов, наступающих ему на пятки. Нет, не появится… только не Роджер. Может, наш старина Роджер и тугодум, но он надежный и славный малый. Жаль, что его здесь нет. Он не старший сын, но дела поместья его интересуют, и он сведет эти счета для меня. Как бы мне хотелось, чтобы Роджер сейчас был здесь!
