Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– Видите ли, всех вас, учеников частных школ, связывают особые дружеские отношения и на чужаков вы смотрите так, как я, скажем, смотрю на кроликов и все то, что не является дичью. Да-да, можете смеяться, если хотите, но это действительно так. И ваши товарищи будут поглядывать на меня искоса и ни разу не вспомнят о моей родословной, которая, готов биться об заклад, наверняка в сто раз длиннее их собственной. Нет, здесь, в Холле, я не желаю видеть никого, кто будет взирать на Хэмли из Хэмли сверху вниз, пусть даже он ставит крестик, вместо того чтобы расписаться полным именем.
Разумеется, они не должны были наносить визиты в дома, чьим сыновьям сквайр не мог ответить тем же гостеприимством. По всем этим пунктам миссис Хэмли постаралась пустить в ход все свое влияние, но ее усилия были тщетны: предрассудки супруга остались непоколебимыми и неизменными. Что же касается положения сквайра как главы старейшего семейства в трех графствах, то тут его гордость была неуязвима. Если же говорить лично о мистере Хэмли, который чувствовал себя не в своей тарелке в обществе равных и испытывал недостаток хороших манер и образования, то он был слишком уязвлен и чрезмерно страдал от застенчивости и даже робости, чтобы называть ее смирением.
Возьмем, к примеру, одну из многочисленных сцен, наглядно иллюстрирующих отношения между сквайром и его старшим сыном, каковые, если его и нельзя было назвать активным противостоянием, все же демонстрировало по меньшей мере пассивное отчуждение.
Это случилось однажды мартовским вечером уже после смерти миссис Хэмли. Роджер был в Кембридже. Осборн тоже отлучался из дома, но не пожелал предоставить никаких сведений относительно своего отсутствия. Сквайр полагал, что Осборн был или в Кембридже у своего брата, или в Лондоне. Он был бы рад узнать, где пропадал его сын, чем занимался и кого видел, просто в качестве новостей, а заодно и отвлечения от домашних невзгод и неурядиц, особенно обострившихся в последнее время, однако гордость не позволяла ему задавать вопросы, и потому Осборн не рассказал ему никаких подробностей своей поездки. Угрюмое молчание лишь усугубило снедавшее сквайра чувство внутреннего неудовлетворения, и он, усталый и раздраженный, вернулся домой к обеду через день или два после возвращения Осборна. Было уже шесть часов, и сэр Хэмли поспешно вошел в комнату на первом этаже, служившую ему кабинетом, после чего, вымыв руки, отправился в гостиную. Ему казалось, что он сильно опаздывает, но там никого не было. Пытаясь согреть руки у огня, он бросил взгляд на часы, стоявшие на каминной полке. Развести огонь к его приходу никто не озаботился; камин был завален полусырыми дровами, которые шипели и дымились, вместо того чтобы освещать и обогревать комнату, по которой гуляли пронизывающие сквозняки. Часы остановились, и завести их позабыли, но карманные часы сквайра показывали, что время обеда уж миновало. В дверь просунул голову старый дворецкий, но, видя, что хозяин один, уже собрался прикрыть ее за собой и подождать мистера Осборна, прежде чем объявить, что обед подан. Он надеялся остаться незамеченным, но сквайр застал его врасплох.
– Почему обед еще не готов? – резко спросил он. – Уже десять минут седьмого! Вот, кстати, откуда взялись эти дрова? У такого огня просто невозможно согреться.
– Полагаю, сэр, что Томас…
– Не рассказывайте мне о Томасе. Распорядитесь немедленно подавать обед.
Минуло еще минут пять, которые голодный сквайр провел в сердитом ожидании. Сначала он набросился на Томаса, который явился разжечь огонь, затем расшвырял поленья, пытаясь заставить их гореть, но только поднял снопы искр, чем уменьшил шансы согреться, а потом взялся снимать нагар со свечей, которые, по его мнению, давали слишком мало света для такой большой и холодной комнаты. Пока он неистовствовал, в комнату в полном вечернем облачении сошел Осборн. Он всегда двигался неспешно, что неизменно раздражало сквайра. А потом вдруг сквайр сообразил, что по сравнению с безукоризненным нарядом Осборна сам он одет чрезвычайно неряшливо: грубый черный сюртук, тускло-коричневые бриджи, мятый клетчатый шейный платок, забрызганные грязью сапоги. Он предпочел отнести это на счет излишней манерности Осборна и уже готов был разразиться саркастическим замечанием, когда дворецкий, видевший, как Осборн спускается по лестнице, вошел в комнату, дабы объявить, что ужин подан.
– Но ведь наверняка шести часов еще не пробило, не так ли? – осведомился Осборн, вытаскивая свои изящные маленькие часики. Он даже не подозревал о том, что над его головой сгущаются тучи и вот-вот разразится буря.
– Шесть часов! Да уже более четверти седьмого, – проворчал отец.
– Полагаю, вы ошибаетесь, сэр. Я сверял свои часы с часами на здании штаба Королевской конной гвардии всего два дня тому.
Подвергнув сомнению надежность старинных и добротных часов сквайра в форме луковицы, Осборн нанес отцу оскорбление, на которое тот хотя и не мог обидеться, но и простить – тоже. Эти часы ему подарил отец еще в те времена, когда часы были часами. Тогда они задавали тон всем остальным часам – и в доме, и на конюшне, и в кухне, и даже в церкви Хэмли в былые дни. Так неужели же теперь, в годы респектабельной старости, на них будет смотреть свысока какая-то французская финтифлюшка, способная уместиться в жилетном карманчике, вместо того чтобы быть извлеченной с должным усилием, как полагается респектабельным часам соответствующего размера и положения, из кармана для часов на поясе? Нет! Пусть даже на защиту финтифлюшки выступит Королевская конная гвардия и вся лейб-гвардия в придачу! Бедному Осборну следовало бы подумать трижды, прежде чем третировать плоть и кровь отца, который настолько дорожил своими часами!
– Мои часы похожи на меня самого, – изрек сквайр, – капризные и неуживчивые, как выражаются шотландцы, зато простые и надежные. Во всяком случае, в моем доме они – главные. А король может сверяться с часами на штабе Королевской конной гвардии, если ему придет такая блажь.
– Прошу извинить меня, сэр, – сказал Осборн, стремившийся сохранить мир во что бы то ни стало. – Я судил по своим часам, которые идут вполне правильно по лондонскому времени, и я понятия не имел, что вы меня ждете, в противном случае оделся бы намного быстрее.
– Так я и думал, – заявил сквайр, окидывая саркастическим взглядом наряд сына. – В молодости я бы постыдился проводить столько времени перед зеркалом, как девчонка. Отправляясь на танцы или на прием, где можно было встретить симпатичных девушек, я мог приодеться и выглядеть не хуже иных прочих, но я бы презирал себя, если бы часами прихорашивался перед зеркалом, любуясь собой ради собственного удовольствия.
Осборн покраснел и уже готов был отпустить язвительное замечание по поводу костюма, в котором отец был в данный момент, но потом предпочел ограничиться тем, что негромко ответил:
– Моя мать всегда ожидала, что мы все будем переодеваться к обеду. Я обзавелся этой привычкой, чтобы сделать ей приятное, и не намерен отказываться от нее сейчас.
И впрямь, он хранил верность ее памяти, соблюдая все те маленькие домашние обычаи и правила, которые она ввела или предпочитала. Но противопоставление, на которое, как показалось сквайру, намекал Осборн, вывело его из себя.
– И я тоже стараюсь следовать ее желаниям. Причем в вещах куда более важных. Я поступал так, пока она была жива, и сейчас я делаю точно так же.
– Я никогда и не утверждал обратного, – возразил Осборн, ошеломленный полными страсти словами отца.
– Нет, именно что утверждали, сэр. Именно это вы и имели в виду. Я вижу это по выражению вашего лица. Я заметил, каким взглядом вы окинули мою визитку[56]. Во всяком случае я никогда не игнорировал ее желаний, покуда она была жива. Пожелай она, чтобы я вновь отправился в школу и начал бы изучать азбуку, я бы повиновался. Клянусь честью, повиновался бы без раздумий! И я не притворялся бы, убивая время в безделье, из страха расстроить ее. Тем не менее некоторые молодые люди, уже вышедшие из школьного возраста… – Сквайр, волнуясь, поперхнулся и умолк, и хотя роковые слова не сорвались с его губ, страстность его от этого меньше не стала. – И я не позволю вам попрекать меня желаниями вашей матери, сэр. Вам, тому, кто едва не разбил ей сердце!
Осборна охватило сильнейшее желание встать и выйти из комнаты. Пожалуй, было бы лучше, если бы он так и сделал, – его поступок наверняка потребовал бы объяснений, результатом чего стало бы примирение отца и сына. Но он решил, что останется сидеть и сделает вид, будто ничего не произошло. Подобное равнодушие к его словам, похоже, привело сквайра в еще большее негодование, и он продолжал ворчать и попрекать Осборна до тех пор, пока тот, потеряв терпение, не заявил негромко, но с горечью:
– Я стал для вас лишь источником раздражения, сэр, и дом перестал быть для меня домом, превратившись в место, где меня контролируют в мелочах и за них же бранят, словно несмышленого малыша. Предоставьте мне возможность самому зарабатывать себе на жизнь – уж этого, как старший сын, я вправе требовать от вас, – и я покину ваш дом, а вас более не будут раздражать ни мое платье, ни моя непунктуальность.
