Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– А у нас тоже был нежданный визитер, – сообщил мистер Гибсон. – Сразу после обеда к нам пожаловал – кто бы вы думали? – мистер Престон. Полагаю, к нему постепенно переходит управление собственностью Холлингфорда. Шипшенкс уже стар. И если это действительно так, подозреваю, что мы часто будем лицезреть мистера Престона. Он «не страдает застенчивостью», как говорили в Шотландии, и сегодня вечером чувствовал себя здесь как дома. Если бы я попросил его остаться или вообще сделал хоть что-либо, помимо того, что откровенно зевнул ему в лицо, он до сих пор сидел бы здесь. Но, когда на меня нападает зевота, визитеры предпочитают ретироваться.
– Тебе нравится мистер Престон, папа? – поинтересовалась Молли.
– Примерно так же, как и добрая половина моих знакомых. У него хорошо подвешен язык, и он много видел. Впрочем, мне известно о нем слишком мало, кроме того, что он – управляющий милорда, что само по себе уже говорит о многом.
– Леди Гарриет весьма нелестно отзывалась о нем в тот день, который я провела с нею в Манор-хаусе.
– У леди Гарриет семь пятниц на неделе: сегодня она вас любит, а завтра ненавидит, – заявила миссис Гибсон, которая чувствовала себя уязвленной всякий раз, когда Молли цитировала леди Гарриет или вообще говорила что-либо, свидетельствующее о хотя бы мимолетной близости с нею.
– А ведь вы должны быть хорошо знакомы с мистером Престоном, дорогая моя. Полагаю, вы часто виделись с ним в Эшкомбе?
Миссис Гибсон покраснела и перед тем, как ответить, посмотрела на Синтию. Та всем видом показывала, что ничего говорить не намерена, как бы ее об этом ни просили.
– Да, мы часто видели его, одно время, я имею в виду. Он очень непостоянен, как мне представляется. Но он всегда присылал нам дичь, а иногда еще и фрукты. О нем ходили кое-какие слухи, но я им не верила.
– Какие именно слухи? – быстро спросил мистер Гибсон.
– О, ничего конкретного, какие-то грязные сплетни. По-моему, им никто не верил. Он может быть очень милым, если захочет. Да и милорд, который очень щепетилен в этих вопросах, никогда не держал бы его в агентах, будь это правда. Не то что бы я знала, в чем именно они заключаются, просто полагаю подобные вещи недостойными внимания.
– Я очень рад, что зевнул ему в лицо, – заявил мистер Гибсон. – Надеюсь, он правильно понял намек.
– Если ты зевнул во весь рот, как это иногда с тобой случается, папа, то намек наверняка получился весьма прозрачным, – сказала Молли. – А если тебе нужна помощь, то в следующий раз, когда он пожалует к нам, мы будем зевать с тобой вдвоем. А ты присоединишься к нам, Синтия?
– Не знаю, – коротко ответила та, зажигая свечу, чтобы идти с нею к себе в комнату.
Обычно перед сном девушки болтали о всякой всячине, сидя в одной из спален, но сегодня Синтия заявила, что очень устала, и поспешно захлопнула за собой дверь.
Роджер нанес обещанный визит прямо на следующий день. Молли была в саду с Уильямсом, где планировала разбивку нескольких новых клумб, и с головой ушла в работу, размечая колышками места под них на лужайке, когда, выпрямившись, чтобы оценить полученный результат, заметила фигуру джентльмена, сидящего спиной к свету. Он, подавшись вперед, что-то внимательно слушал или говорил. Молли сразу же узнала посадку его головы и поспешно принялась снимать садовый фартук небеленого полотна, попутно опустошая карманы и разговаривая с Уильямсом.
– Теперь, полагаю, вы вполне можете закончить сами, – сказала она. – Вы поняли, где нужно посадить яркие цветы вдоль зеленой ограды из бирючины и где разбить новую клумбу для роз?
– Положа руку на сердце, не совсем, – признался он. – Может, вы повторите еще разочек с самого начала, мисс Молли? Я уже не такой молодой, каким был когда-то, да и голова у меня не такая ясная, как прежде, и потому мне бы не хотелось наделать ошибок, когда вы так решительно настроены.
Уже в следующую минуту Молли сдержала свой порыв. Она видела, что старый садовник пребывает в растерянности, но при этом готов приложить все усилия, чтобы выполнить ее пожелания наилучшим образом. Итак, она вновь отправилась на лужайку, втыкая колышки и объясняя до тех пор, пока нахмуренный лоб его не разгладился и он принялся повторять:
– Понятно, мисс. Все в порядке, мисс Молли, теперь я все накрепко запомнил.
Наконец-то она смогла оставить его и войти в дом. Но, едва она собралась закрыть за собой дверь, ведущую в сад, как навстречу ей вышел Роджер. В кои-то веки оправдалась поговорка «добродетель сама себе награда», поскольку было куда приятнее поговорить с ним tête-à-tête, пусть даже накоротке, чем следить за каждым своим словом и жестом в присутствии миссис Гибсон и Синтии.
– Я только что узнал о том, где вы были, Молли. Миссис Гибсон сказала, что вы вышли из дома, но она не знала, куда именно. Мне помог счастливый случай, когда я обернулся и увидел вас.
– Я заметила вас еще некоторое время тому, но не могла бросить Уильямса. По-моему, сегодня он отличился необычайной непонятливостью. Такое впечатление, что он не мог уразуметь мой план разбивки новых цветочных клумб.
– Вы имеете в виду вот этот листок бумаги у вас в руке? Я могу взглянуть на него? Ага, понятно! Вы позаимствовали некоторые идеи из нашего сада, не правда ли? Например, вот эта клумба с ярко-алой геранью, обсаженная по краям молодыми дубками, размеченная колышками! Ее придумала моя мама.
Оба помолчали несколько минут. Первой тишину нарушила Молли:
– Как поживает сквайр? Я ведь с тех пор не видела его.
– Да, он и сам говорил мне, что мечтает о том, дабы увидеться с вами, но так и не набрался смелости, чтобы приехать и нанести вам визит. Полагаю, теперь и речи быть не может о том, чтобы вы приехали к нам и остановились в Холле на некоторое время, не так ли? Это доставило бы моему отцу огромное удовольствие, ведь он относится к вам, как к дочери. Да и мы с Осборном всегда будем считать вас своей сестрой после того, как моя мать полюбила вас, а вы столь трогательно заботились о ней в ее последние дни. Но я думаю, что теперь это невозможно.
– Нет! Решительно невозможно, – поспешно согласилась Молли.
– Хотя я полагаю, что ваш приезд вправил бы нам мозги. Понимаете… кажется, я уже говорил вам о том, что на месте Осборна я бы повел себя совершенно по-другому. Я не говорю, что он поступил неправильно, нет, но он ошибся в своих логических умозаключениях. А тут еще мой отец вбил себе в голову… Впрочем, не обращайте внимания… Вот только в результате он держит Осборна в молчаливой немилости и опале, отчего и сам ужасно страдает. Осборн тоже чувствует себя уязвленным и несчастным и сознательно отдалился от отца. Мать исправила бы сложившееся положение вещей очень быстро, да и вы, пожалуй, смогли бы добиться того же, пусть и бессознательно, поскольку первопричиной всего является та злосчастная тайна, которую Осборн упрямо хранит в отношении своих личных дел. Однако же рассуждать на эту тему бессмысленно, сам не знаю, для чего я завел этот разговор. – А потом он внезапно сменил тему и, пока Молли еще раздумывала над тем, что он сказал ей, Роджер выпалил: – Не могу передать вам, Молли, как мне понравилась мисс Киркпатрик. Должно быть, вы очень счастливы, заполучив такую компаньонку!
– Да, – со слабой улыбкой подтвердила Молли. – Я очень к ней привязалась. Мне кажется, что чем больше я узнаю ее, тем сильнее люблю. Но как же все-таки быстро вы обнаружили ее добродетели!
– Я ведь не сказал «добродетели», разве не так? – возразил он, краснея, но при этом оставаясь честным перед самим собой. – Тем не менее я не думаю, что такое лицо способно обмануть. И миссис Гибсон показалась мне весьма дружелюбной особой. Она пригласила нас с Осборном на ужин в пятницу.
В памяти у Молли вспыли слова отца насчет «горького пива», но она ограничилась тем, что спросила:
– Так вы придете?
– Разумеется, я приду, если только не понадоблюсь своему отцу. И я дал миссис Гибсон согласие от имени Осборна, правда, на некоторых условиях. Одним словом, мы с вами скоро увидимся вновь. А сейчас я должен идти, чтобы не опоздать на встречу, которая назначена через полчаса в семи милях отсюда. Успехов вам в вашем новом саду, Молли.
Глава 22. Неприятности старого сквайра
Между тем дела в Холле шли куда хуже, чем в том готов был признаться Роджер. Более того, основная часть тамошних затруднений проистекала из самых обыкновенных предубеждений и манерности, описать которые словами весьма сложно. Какой бы тихой и пассивной ни была миссис Хэмли по внешнему виду, при жизни она оставалась тем стержнем, на котором держался весь дом. Указания слугам, вплоть до самых незначительных деталей, исходили или из ее гостиной, или же с софы, на которой она лежала. Дети всегда знали, где можно найти мать, а отыскать ее означало обрести любовь и сочувствие. Ее супруг, часто не находивший себе места и злившийся по какому-либо поводу, неизменно обращался к ней за утешением и спокойствием. Он прекрасно сознавал, сколь благотворно она влияет на него, и в ее присутствии испытывал необычайное умиротворение; так ребенок чувствует себя свободно и непринужденно в присутствии того, кто строг и ласков с ним. Но теперь из семейного здания изъяли краеугольный камень, и те кирпичи, из которых оно было выстроено, начали рассыпаться. Грустно наблюдать, как подобное горе медленно подтачивает характеры тех, кто остался жить дальше. Да, случается, что подобная рана оказывается временной или же неглубокой, а суждения в отношении того, как люди переносят утрату близких и любимых, бывают еще более жестокими и бесчеловечными, нежели обычная людская молва. У постороннего наблюдателя, например, вполне могло сложиться впечатление, будто после смерти супруги сквайр стал еще капризнее и требовательнее, несдержаннее и грубее. Но правда заключалась в том, что тяжелая утрата настигла его как раз тогда, когда на него обрушились всевозможные неприятности, доставившие ему горькое разочарование; а ее, той, к кому он нес свою израненную душу, дабы она исцелила ее бальзамом нежных слов, более не было рядом. И потому сердце его разрывалось от незримой, но постоянной и жгучей боли; видя, как его несдержанное поведение причиняет страдания другим, он часто готов был молить о прощении, страшась пробудить в них гнев и ненависть: «Сжальтесь надо мною, потому что я очень несчастен». Подобные мысли часто посещают тех, кто воспринимает свое горе как своеобразную молитву отпущения грехов! Сквайр видел, что слуги начали побаиваться его, а его первенец старается избегать общения с ним, но не винил их. Он понимал, что превращается в домашнего тирана, но ничего не мог поделать с этим. Ему казалось, что весь мир ополчился против него, а он был слишком слаб, чтобы сопротивляться обстоятельствам. Кроме того, он постоянно задавался вопросом, почему прежняя жизнь на его глазах рушится безвозвратно, когда он, стараясь смириться с безвременной кончиной своей супруги, делает все, чтобы поместье процветало? В тот самый момент, когда ему срочно нужны были деньги, чтобы усмирить кредиторов Осборна, урожай выдался на удивление обильным, однако цены на зерно рухнули до уровня, которого не случалось уже много лет. После женитьбы сквайр застраховал свою жизнь на довольно круглую сумму. Она должна была стать надежным обеспечением для его супруги на тот случай, если бы она пережила его, и для их маленьких детей. Теперь это касалось одного только Роджера, но сквайр не желал терять страховку, прекратив ежегодные выплаты. Ни за что на свете, даже при всем желании, он не продал бы ни клочка земли, унаследованной им от своего отца; кроме того, она была ограничена в порядке наследования и отчуждения. Иногда ему в голову приходили мысли о том, сколь мудрым поступком стала бы продажа части поместья, а он, получив живые деньги, смог бы осушить и вернуть себе остальное. Однажды он узнал от одного из соседей, что правительство готово предоставить авансы на осушение заболоченных земель, причем под очень низкий процент, при условии полного выполнения работ и выплаты кредита в течение определенного времени. Жена убедила его воспользоваться преимуществами предоставляемого займа. Но теперь, когда ее больше не было рядом, чтобы приободрять его и внушать ему уверенность, проявляя живейший интерес к ходу работ, он сам охладел к этому начинанию. Сквайр крайне редко выводил из конюшни своего коренастого чалого жеребца, садился в седло и ехал взглянуть на работников, занимавшихся осушением болотистых земель, заросших тростником. Он перестал даже изредка разговаривать с ними на местном диалекте, режущем слух, но очень выразительном. Однако заем правительству нужно было возвращать в любом случае, независимо от того, работали его люди хорошо или дурно. А тут еще нынешней зимой начала протекать крыша Холла, и после осмотра выяснилось, что ее нужно самым срочным образом менять на новую. Агенты, нагрянувшие к нему по поводу ссуд, взятых Осборном у лондонских ростовщиков, крайне пренебрежительно отзывались о его лесных угодьях: «Отличная древесина, прочная… пожалуй, лет пятьдесят тому. Но теперь это сгнившие на корню деревья, которые нуждаются в опиливании и прореживании. Неужели здесь не нашлось ни одного грамотного лесничего? Этот лес не стоит и доли того, что так красочно расписывал молодой мистер Хэмли». Эти замечания дошли до ушей сквайра. В его характере имелись и романтичные свойства, поэтому он любил деревья, под сенью которых играл еще ребенком, так, словно они были живыми существами. Глядя на них как на олицетворение огромной суммы в фунтах стерлингов, он высоко ценил их и до настоящего времени не нуждался в постороннем мнении, дабы скорректировать свое собственное суждение. И потому слова оценщиков больно ранили его, хотя он предпочел сделать вид, будто не верит им, и даже попытался убедить в этом себя. Тем не менее все эти заботы и тревоги никак не повлияли на глубокое презрение и негодование, которое он испытывал к Осборну. Как говорится, от любви до ненависти один шаг. Сквайр верил в то, что Осборн и его советчики в своих расчетах исходили из его скорой смерти. Одна только мысль об этом была ему настолько ненавистна – она делала его несчастным и жалким перед самим собой, – что он гнал ее, не давая ей оформиться, чтобы встретить ее во всеоружии и произвести необходимое расследование. Вместо этого он предпочел предаваться нездоровым фантазиям о том, что он – неудачник в этом мире, рожденный под несчастливой звездой, и что все, к чему он прикасается, разрушается и обращается в прах. Но подобные мысли не привели его к смирению и покорности. Он отнес свои несчастья на счет превратностей судьбы, а не свои собственные ошибки. А еще сквайр воображал, будто Осборн, его первенец, прекрасно видит просчеты отца и питает к нему неприязнь из-за того, что он зажился на белом свете. Все эти болезненные фантазии развеялись бы как дым, если бы он мог обсудить их со своей супругой или если бы он хотя бы привык вращаться в обществе тех, кого полагал равными себе. Но, о чем уже говорилось ранее, сквайр не получил такого же образования, как те, кто должен был стать его приятелями, и, пожалуй, именно эта зависть и mauvaise honte[55], порожденные осознанием собственной неполноценности, затронули, в некотором смысле, и те чувства, которые он питал к своим сыновьям, – к Роджеру в меньшей степени, чем к Осборну, хотя первый, как выяснилось, добился куда бо́льших отличий. Но Роджер, по крайней мере, был практичным молодым человеком; его интересовала природа, и он получал удовольствие, простое и искреннее, выслушивая отцовское описание тех мелких событий и явлений, которые тот ежедневно подмечал в лесу и на поле.
