Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения
А вечером, когда накроет сад луна —
На розовом снегу рисуясь тенью серой,
Присядет задница, огнем окаймлена,
И любопытный нос, притянутый Венерой,
Уткнется в синь небес, не ведающих дна.
Перевод А. КротковаСемилетние поэты
По книге назубок ответил, как всегда —
И матушка ушла, довольна и горда;
Ей было невдомек: давно с души у сына
Воротит и претит вся эта мертвечина.
Послушен и умен – прилежный ученик,
Но морщивший лицо короткий нервный тик
Показывал, что в нем живет нелегкий норов;
Меж плесневелых стен, во мраке коридоров
Высовывал язык, кулак сучил порой,
И, веки опустив, мушиный видел рой;
День подходил к концу, ночь тишину дарила —
Он злобно бормотал, усевшись на перила;
Его всегда томил палящий летний зной —
Тупея от жары, подавленный и злой,
В прохладе нужника он вечным постояльцем
Спокойно размышлял, в носу копая пальцем.
Зимою холода смывали летний смрад —
Он молча уходил в полузаросший сад,
Садился под стеной, чьи каменные глыбы
Слой извести скрывал, и с видом снулой рыбы
Он слушал, как столбы подгнившие скрипят…
Знакомство он водил с оравою ребят:
Некормлены, худы, глазасты и патлаты,
Обряжены в тряпье – кругом одни заплаты,
На лицах желтизна, в коросте кулачки,
Изяществом речей гордились дурачки!
К мальчишкам он питал сочувственную жалость,
Мать заставала их – и донельзя пугалась;
Он следовал за ней, покорен и учтив,
А материнский взор невинен был – но лжив!
В семь лет он сочинял наивные романы
Про вольные леса, пустыни и саванны,
В романах излагал, что вычитал и знал;
Краснея, он листал пленительный журнал —
Как были хороши, смешливы, страстны, кротки
В нестрогих платьицах заморские красотки.
– А в восемь лет ему подбросила судьба
Подружку, что была бесстыдна и груба;
Возились в уголку; тряслись ее косицы;
Он, изловчась, кусал ее за ягодицы —
Девчонка сроду не носила панталон —
И детской кожи вкус на деснах чуял он,
И, получив пинок, сбегал от потрясений.
Его страшил покой декабрьских воскресений;
Причесан, приодет – часами напролет
Он Библию читал; зеленый переплет
Мерещился во сне; от нелюбови к Богу
Он не переживал; почасту и помногу
На улицу глядел – усталые, в пыли,
Рабочие домой через предместье шли;
Разносчики газет, вертясь волчками в спешке,
Кричали новости – в ответ неслись насмешки.
– А он не мог изгнать из детской головы
Свет золотых небес, дух луговой травы.
Порой он смаковал неясных мыслей ворох,
И в комнате пустой, при запыленных шторах,
От сырости дрожа, при свете каганца
Читал он свой роман и думал без конца
Про огненный закат, про лес в плену прилива,
Про плоть цветущих звезд, что блещут похотливо;
Кружилась голова, слабел и бормотал!
За окнами шумел и сплетничал квартал,
– А он, совсем один, на ложе грубой ткани
Упорно прозревал свой парус в океане!
Перевод А. КротковаБедняки в церкви
В загоне на скамьях дубовых восседая,
Дыханием смердя, они вперяют взор
Туда, где золотом в смирении блистая,
На двадцать голосов псалмы горланит хор.
Благоухает воск – им мнится запах хлеба,
И с видом битых псов сонм бедняков блажных
Возносит к Господу, царю земли и неба,
Тщету своих молитв, упорных и смешных.
Бабенки задницей лощат охотно скамьи:
Шесть дней дотоль Господь их заставлял страдать!
И плачущих детей с дрожащими руками
Спешат они в тряпьё плотнее замотать.
Наружу грудь торчит, замызгана от супа,
Глаза, где не горит молитва средь зениц,
Стремят они туда, где щеголяет группа
В бесформенных «шляпо» беспутных молодиц.
Там – голод и дубак, муж, пьяница синюшный,
А здесь так хорошо, что места нет для зла,
Но холодно вокруг, галдеж и шепот скучный,
Елозят грузные старушечьи тела.
Припадочные здесь, увечные толкутся,
Они противны вам, коль клянчат у дверей,
Носами в требники не преминут уткнуться
Все подопечные собак-поводырей.
Слюною исходя бездумной веры нищей,
Бормочут без конца воззвания к Христу,
Который грезит там, в превыспреннем жилище,
Взирая свысока на эту нищету,
На толстых и худых, на грязных рубищ плесень,
На сей нелепый фарс, укутанный во мглу;
Цветиста проповедь, ей свод церковный тесен,
Все ширится она в мистическом пылу,
А в нефе храмовом, где солнце умирает,
В банальном капоре по-ханжески Мадам
На печень хворую – о Господи! – пеняет,
Лизнув святой воды, текущей по перстам.
Перевод А. ТриандафилидиУкраденное сердце
Рвет кровью сердце, словно в качку,
Рвет кровью молодость моя:
Здесь бьют за жвачку и за жрачку,
Рвет кровью сердце, словно в качку,
В ответ на вздрючку и подначку,
На зубоскальство солдатья.
Рвет кровью сердце, словно в качку,
Рвет кровью молодость моя!
Срамной, казарменный, солдатский,
Их гогот пьян, а говор прян.
Здесь правит судном фаллос адский,
Срамной, казарменный, солдатский.
Волною абракадабратской
Омой мне сердце, океан!
Срамной, казарменный, солдатский,
Их гогот пьян, а говор прян!
Сжевав табак, не за тебя ли,
О сердце, примутся они?
Рыгая, примутся в финале,
Сжевав табак, не за тебя ли?
Меня тошнит; тебя украли —
Как ни лелей и ни храни.
Сжевав табак, не за тебя ли,
О сердце, примутся они?
Перевод М. ЯсноваПарижская оргия, или Столица заселяется вновь
Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!
С перронов – на бульвар, где все пожгла жара.
На западе легла священная столица,
В охотку варваров ласкавшая вчера.
Добро пожаловать сюда, в оплот порядка!
Вот площадь, вот бульвар – лазурный воздух чист,
И выгорела вся звездистая взрывчатка,
Которую вчера во тьму швырял бомбист!
Позавчерашний день опять восходит бодро,
Руины спрятаны за доски кое-как;
Вот – стадо рыжее для вас колышет бедра.
Не церемоньтесь! Вам безумство – самый смак!
Так свора кобелей пустовку сучью лижет —
К притонам рветесь вы, и мнится, всё вокруг
Орет: воруй и жри! Тьма конвульсивно движет
Объятия свои. О, скопище пьянчуг,
Пей – до бесчувствия! Когда взойдет нагая
И сумасшедшая рассветная заря,
Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,
Бездумно в белизну слепящую смотря?
Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!
Фонтан блевотины пусть брызжет до утра —
Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр и скважин
Шуты, венерики, лакеи, шулера!
Сердца изгажены, и рты ничуть не чище —
Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:
Не зря же по столам наставлено винище —
Да, победители слабы на животы.
Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки;
Канаты жирных шей отравой увлажня!
Поднимет вас поэт за детские загривки
И твердо повелит: «Безумствуй, сволочня,
Во чрево Женщины трусливо рыла спрятав
И не напрасно спазм провидя впереди,
Когда вскричит она и вас, дегенератов,
Удавит в ярости на собственной груди.
Паяца, короля, придурка лизоблюда
Столица изблюет: их тело и душа
Не впору и не впрок сей Королеве Блуда —
С нее сойдете вы, сварливая парша!
Когда ж вы скорчитесь в грязи, давясь от страха,
Скуля о всех деньгах, что взять назад нельзя,
Над вами рыжая, грудастая деваха
Восстанет, кулаком чудовищным грозя!»
Когда же было так, что в грозный танец братьев,
Столица, ты звала, бросаясь на ножи,
Когда же пала ты, не до конца утратив
В зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,
Столица скорбная, – почти что город мертвый, —
Подъемлешь голову – ценой каких трудов!
Открыты все врата, и в них уставлен взор твой,
Благословимый тьмой твоих былых годов.
Но вновь магнитный ток ты чуешь, в каждом нерве,
И, в жизнь ужасную вступая, видишь ты,
Как извиваются синеющие черви
И тянутся к любви остылые персты.
Пускай! Венозный ток спастических извилин
Беды не причинит дыханью твоему —
Так злато горних звезд кровососущий филин
В глазах кариатид не погрузит во тьму.
Пусть потоптал тебя насильник – жребий страшен,
Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет
Такого гноища среди зеленых пашен, —
«О, как прекрасна ты!» – тебе речет поэт.
