Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
В неожиданно полной, кромешной тиши…жизнь на полотне отпела, отыграла, отцеловалась, и въюнец с въюницей, покинув мерзкий мир, плывут по синему морю под алыми парусами… вот о такую малоподходящую пору дурковатый парень, уже без удержу, с протяжным, рваным треском отпустил из себя долго копленый, крутой дух… Сразу зависла короткая, как перед небесным громом, холодящая душу тишина, и опять клуб припадочно затрясся от дружного ржания, которое, дробясь, опадая и снова вспыхивая, пошло кататься по рядам, разбудив даже ребятишек. Те повскакивали, дико уставились в полотно, ничегошеньки спросонья не соображая очумелыми, лохматыми головёнками; иные тут же заревели лихоматом, и картину пришлось остановить. Послышались возмущенные бабьи и осерчалые мужичьи голоса, и Миха выбранил Баклана:
— Ты, урка, — с глазами чурка, не варит шарабан?..[53] дам шалбан![54] Ещё раз услышу, бык, салаги загну.
Игорь, хоть и кипела в душе ненависть к дикарям и хамам, жалея девушку, сдерживался, не смел глаз поднять, — так покоробили его университетскую натуру здешние нравы, грубые и откровенные. Бабы, приустав бороться с раздирающей щёки зевотой, подобрали с пола ребятишек и повалили по домам, выбранив мужиков:
— Ни стыда ни совести. Вам, наглым, не в кино ходить, а в чушачьей стайке вино пить.
Девчушки опять завели дряхлую, заезженную пластинку:
Синий, синий иней лёг на провода,
В небе тёмно-синем синяя звезда.
Гляжу я на неё и думаю:
«Она одна мне нужна…»
Парни вышли на крыльцо перекурить, мужики тронулись по домам.
— Смотрите у меня, чтоб все было тихо, — упредил братву Степан Уваров.
— Да это кто же отчебучил-то? — возмутился Спиридон Ха-пов.
— Дак Баклан, кто же боле, — подсказал Степан. — Архаровец, метил в пятку, попал в нос.
— От нагла рожа, а! — осерчало сплюнул Спиридон. — Наловчился, музыкант, язви его в дышло. Шёл бы на озеро, да там наигрывал.
— На озере, Спиря, неинтересно, там народу нет. Чо с его возьмёшь: жиган. Миха мой учил, да, Видно, горбатого могила выправит. Допрыгается, опять на нары угодит. Сколь кобылке не прыгать, а быть в хомуте.
— А я чо-то не пойму картину-то, — встревожился Спиридон. — Она с кем осталась-то? С законным мужиком либо с парнем лохматым?
— С обеимя, — растолмачил Степан. — Мужик зарплату носит, а другой…
— О, блудодеи, пороть их некому. Им-то, сучке с кобелем, гореть синим полымем, дитёнка жаль, наглядится сраму. И по-маминым стопам…
— То ли еще будет, — опечаленно вздохнул Степан. — Тёща…старуха-то… грозит: мол, перед Антихристом молодёжь гибнуть будет, как мухи. Все не своей смертью. А девки, да и бабы молодые, будут голые ходить и крыться как скот, прямо на улице…
— Слава те господи, не доживём, Стёпа, да эдакого срама, — Спиридон неожиданно осенил себя мелким, торопливым крестом.
XXI
Непривычная к танцам-обжиманцам, молодёжь-холостёжь… кровь в жилах полыхает, силища кости распирает… затеяла игру «в ремешки», где игроки, сбившись в пары, встали по кругу, и который без пары, словно шашкой, размахивая солдатским ремнем, догонял такого же одинокого бедолагу, чтобы огреть бляхой по спине. Огрел, кинул ремень на пол, пристроился к паре, и тот, кто оказался третьим, убегал от бывшего бедолаги, который, ухватив ремень, обращался в карателя. Глянул Игорь на дикое игрище, усмехнулся и потянул Лену из клуба. Выпали со света в беззвездную ночь, ослепли, пошли на ощупь, а когда глаза обы-выклись с темью, стали различать спящие избы и бараки, дорогу вдоль озера.
— Ты уж, Игорь, прости, — вздохнула Лена, — народец у нас грубоватый, но искренний, нелукавый…
— Особенно, Баклан…
— Да он приезжий. Брат его учит уму-разуму…
— Воображаю братову учёбу… Под горячу руку не суйся.
— Не, Миша — не хулиган, Миша судит по совести.
Позже, когда вошел в зрелые лета, вдосталь хлебнул мурцовки, Игорь измыслил, что прущей наружу грубоватостью рыбаки свято оберегали в душе сокровенную любовь к ближнему, не выпячивая на показ, не выбалтывая, чтобы любовь не истрепалась всуе. Но то помыслил, спустя лихолетие, а ныне лишь презрение к хамоватым рыбакам жгло душу.
Игорь без устали молотил языком, без костей же, словно боясь, что в ночной тиши Лена услышит, как страстно и заполошно стучит его сердце, что молчание выйдет томительным и неловким, что не успеет очаровать девушку. Когда выходили из клуба, Лена о чем-то на ходу перемолвилась словцом с моложавой за-имской жёнкой, и та откровенно упредила: «Ты, девча, будь настороже — городские вольные… На ласковое слово сломя шею не кидайся. Не теряй голову…»
За разговорами не приметили, как миновали уваровский дом и выбрели на край заимки, где на отшибе среди березняка и осинника чернели рыбные склады, куда по лету свозили сено с лугов; из широко и влекуще отпахнутых ворот дышало настоянным за день, густым травянистым духом. Игорь суетливо вообразил…в тёплой складской темени, на сенной перине… но тут же оса-дился: не с блудней же гуляет по заимке.
Покружив у складских дворов, огороженных жердевой городьбой, таинственно и глухо заросших травой дурнинкой — лихой крапивой и лебедой, — сошли к озеру, из коего исходил призрачный голубоватый свет; присели на древнюю лодку, перевёрнутую вверх днищем, вросшую, в песок, забородатевшую сухим мхом и нежной муравой.
— А хочешь… стихи почитаю?
— Свои?.. — очнувшись от кручинистых дум, спросила Лена.
— Нет, Пупкина…
— Пупкина?.. Какого Пупкина?.. Не помню такого поэта.
— Конечно, свои…
— Да-а-а, ты же в школе писал, на олимпиадах выступал. Помню, и в письмах посылал.
— А-а-а, детский лепет… Вот сейчас… Книгу стихов собираю, думаю издать… Прочесть из книги?
— Читай, читай!.. Я поэзию люблю…
— И кто тебе нравится?
— Пушкин, у Есенина — Не все, кроме кабацких… Павел Васильев, Смеляков, а зимой в книжном магазине купила книжку — Николай Рубцов! Два дня под впечатлением ходила: такая, Игорь, нежная русская поэзия. Да ты же песню пел на его стихи, когда с велосипеда загремел. «Я буду долго гнать велосипед…»
— Да?.. А я и ни сном ни духом. Парни в общаге пели под гитару…
— Некрасова люблю, Кольцова…
— Вчерашний день, Лена. Нынешняя поэзия далеко ушла…
— Далеко ли, близко, а «Слово о полку Игореве» — всегда современно.
— Чешешь, как по учебнику, давным-давно уже устаревшему. Вы что, литературу изучаете?
— Бегло, — я же на историческом. Самоуком больше… Ладно, грозился читать стихи, читай.
Из озера всплыла тусклая луна, осветила заимку голубоватосерым, дремотным светом. В тихой ночи лишь волны шелестели у ног да со свистом скользили незримые летучие мыши, похоже, живущие в застрехах старых складов, изредка всплескивали бессонные рыбины, изредка передаивались полуночные псы; сонный покой разливался по сморённой земле, и среди божественной тиши читать суетные стихи Игорю расхотелось; к сему припомнилось, как в хмельном и разбитном студенчестве, запалив интимную свечу, читал или пел под гитару стихи — и свои, и чужие, искушая девчушек-простушек, прибежавших набираться ума-разума из деревень и малых городов.
— Знаешь, вдохновение пропало.
— Нет, прочти. Я хочу понять тебя, а стихи — душа…
— Понять?.. Зачем?! Я и сам-то не могу себя понять… Ладно, что бы эдакое прочесть?..
Стал гадать, что нынче кстати, и вдруг, похотливо виляя хвостом, в память вкрался романс, коим Игорь лет пять очаровывал любительниц поэзии, лишь вместо дородной луны, висящей над озером, хворо и желтовато светил возле аптеки сиротливый фонарь да угрюмо висли над душой каменные дома с ослепшими на ночь окнами.
— Чтец-то я не бог весть какой, бубню, как пономарь. Ну как уж прочтётся.
Сошёл с лодки, задумался, прикрыв глаза, и возопил с глухим подвоем, взметнув руки к ночным небесам, словно не дочь рыбака, посиживая на гнилой лодке, внимала виршам, а — публика, восхищенно замершая, готовая бешено рукоплескать и в небо чепчики бросать.
Желая пить друг друга, как вино,
мы взором мудрым видим дно
в бокале страсти. Но…
будем пить — нам больше не дано:
когда ты бьёшься белой птицей,
твой крест могильный мне блазнится.
Отчитав…словно камлал шаман, опившись настоя мухомора… обессилено замер, затих, в ожидании восторженных охов и вздохов, но Лена вдруг зябко передернула плечами:
— Ужас!..
Игорь оторопело уставился на девушку.
— Оно, может, и талантливый стих, Игорь, но дьявольщиной веет…
— А если и дьявольщиной?! Пушкин — «Дьяволиаду» написал, Лермонтов — «Демона», Врубель демона писал…
