Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
— Не колобродь, паря. Язык-то шибко не распускай и рукам волю не давай, а то махом угодишь на радио, — с лукавым почтением кивнул на Игоря. — Не хрен собачий — корреспондент!.. Так, паря, разрисует, краше в гроб кладут, мама родна не признает. Откинулся нынче, дак и по новой в каталажку загремишь. Койло в руки, и долби калымскую мерзлоту.
— Следи за базаром, дядя Спиридон.
Рыбак, безнадежно махнув рукой, отошёл к мужикам, где Игорь высмотрел и Степана Уварова, а Баклан панибратски похлопал гостя по плечу:
— Ладно, браток, не поминай лихом. А кто в Яравне обидит, глаз на ухо натяну, — грозно и властно оглядел недорослей. — Курево есть? Уши опухли.
Игорь тряскими пальцами выдернул из куртки пачку болгарских сигарет с фильтром, и сразу несколько рук потянулось к пачке, но Баклан рыкнул:
— Нишкни, шнурки!
Дрожь улежалась, но в душе Игоря закипела злобная обида и зачесались кулаки: так хотелось заехать в наглую, фиксатую морду, а потом запинать, но вовремя приспела Лена и потянула в клуб. Когда вздымался вслед за Леной на клубное крыльцо, мужики во все глаза пучились на диковинную птицу, хотя, конечно, слышали, что за птица и почо, залётная, села на заимке.
— Ты откуль, Ленка, гусака выписала? — подивился потешный мужичок с ноготок. — Смотри, девка, Витька-то Косой с отсидки нагрянет, спросит, как себя блюла.
Мужики заржали, а Игорь побагровел от злости.
— Не обращай внимания, — успокоила Лена, когда они вошли в клуб. — В Яравне и не такое можно услыхать. Не со зла, со скуки зубоскалят.
— Ладно, я привычный. Намотался по стройкам, леспромхозам. Там еще похлеще выражаются. Особенно, если бывшие зэки на поселении… А кстати, кто это — Витька Косой? — ревниво обеспокоился Игорь.
— Да ну его! — девушка досадливо встряхнула плечами и поморщилась. — Вязался тут один… вербованный. Пил, дрался… Сидит… Я уж про него и думать-то забыла. Написал оттуда, я ответила, чтобы не тратил зря бумагу. Он и отстал. Господь с ним, — Лена сердобольно вздохнула. — Вышел бы, взялся за ум, остепенился.
— Каждому свое: кому тюрьма, а кому воля… Жалеешь парня?
— Живой человек…
XX
Народ ни шатко ни валко набился в клуб словно сельди в бочку, и перед картиной, как в добром кинотеатре, наяривала бойкая, стильная музыка; девчушки меняли на радиоле пластинки, — хрипатые, заедающие на каком-то вопле, — несколько раз подряд крутанув павшую, видимо, на душу, голосистую песню:
У моря, у синего моря,
со мною ты, рядом со мною…
и сладким кажется на берегу
поцелуй солёных губ…
— Солёны губы? Чо, навроде рыбы солёной? — громко подивился Баклан. — А может, проквашены, с душком…
После «синего моря» завели…чудно… уже трижды слышанную за последние дни злую и тоскливую песнь:
Я от горечи целую
Всех, кто молод и хорош…
— От шалава, а! — смехом укорил Спиридон. — Со всеми подряд кроется, коза драная.
Игорю хотелось плюнуть ему в харю: великая русская поэтесса Марина Цветаева — шалава?! коза драная?! да ты, заскорузлый рыбак, волоса, упавшего с ее головы, не стоишь!
Ты от горечи другую
Ночью за руку берёшь…
— Тоже кобелина добрый, — обреченно махнул рукой Степан Уваров.
Горечь, горечь, — вечный привкус,
На губах твоих, о страсть…
— Страсть?.. Это вроде блудная страсть або картёжная? — вопросил Степан, а Спиридон не ведал, что за холера — страсть.
Под самое кино явился Миха с приятелем…тоже косая сажень в плечах… и уже по-свойски, по-дружески кивнул Игорю, отчего народ стал поглядывать на залетного гуся почтительней.
Видно, по домам схоронилось лишь дряхлое старичьё да жёнки с грудными чадами; прочие яравнинцы подались в клуб; расставили низкие, некрашеные лавки, расселись чинно, перед тем мелкотню, забившую первый ряд, весело смели на пол, под чиненое-перечиненое посеревшее полотно, где самые малые, по-гомонив, к середине фильма сморились и, разметавшись по полу, затихли.
— Какая картина? — пытал Спиридон, сидящий за Игоревой спиной.
— Коза Мартына, — отозвался зубоскал, по голосу вроде Баклан. — А потом Мартын — козу.
— Не лайся, Баклан. Я серьезно, какое кино?
— Коза играет в домино, — пояснил Баклан, а Игорь со скукой прикинул, что тот добавит: бег таракана вокруг стакана, но Спиридону подсказала моложавая бабёнка, что картину уже крутили на той неделе, что в картине — охальная любовь.
— Чо же не упредили?! — загоревал потешный мужичок с ноготок. — Я бы и жёнку приволок — ни бельмеса в любви не пони-мат. Выпью, охота приласкать, гонит в шею сковородником…
— Ох и трепло же ты, Гоха, бесстыжие твои шары, — укорила балагура тётка Наталья. — Всё Верче расскажу.
А между тем киномеханик, худой, лысоватый, с долгим носом и красной, как у запойных, сеткой на щеках, суетливо пошёл по рядам вытряхивать копейки из народа, редким избранным, навроде Игоря с Леной, откраивая билеты. Обилетил, утихомирил окриком девчушек, что стрекотали словно сороки на тыну, выясняя: будут ли танцы после кино; погрозил пальцем ребятне, вповалку лежащей на полу возле экрана, и в темени застрекотал, будто у самого уха, аппарат. На морщинистом старом полотнище зажглась утомительно пёстрая, мельтешащая, неведомая рыбакам жизнь, с музыкой и песнями; зашелестела покрышками сверкающих легковушек, зазвенела тонконогими рюмками, загорланила, впиваясь в уши, буравя перепонки, — вроде и по-русски, а вроде тарабарщина заморская. Вихлеватая, лукавая музыка, бряки, звяки распёрли нештукатуреные стены клуба, с висящими бородами мха, прижали народец к лавкам; и в той неведомой жизни, скачущей на полотне, долговязый парень с девкой то катались в легковушке, то прохлаждались у самого синего моря в стеклянной чайнушке, а потом, напившись, наговорившись, бегали в исподнем по мокрому песочку, пели и миловались; парень всё кино догонял деву, уваливал в плёс, и опять шли целованьица-обниманьица. А в потёмках шумно плевались мужики.
— Нет, мужики, а на какие шиши они шикуют? — диву дался Степан.
— Во-во, когда робят? — поддержал его Спиридон. — Всё поют да пляшут… Парочка — тыкен да ярочка[52].
— Тьфу, брехня собачча! Думал, путнєє кино, про жись, а там сучка с кобелем с жиру бесятся, а мы, дураки, гляди. «Судьбу человека» сулились привезти, а чо эта бодяга?!
— Баклан, а ляшки-то!.. что у твоей Дашки! — восхитился потешный мужичок с ноготок. — В Яравну бы…
— Утонешь, — мрачно рассудил Баклан, но вдруг воскликнул. — Миха, гли-ка, примочил мужику!.. Подня-ался…
— Я бы дал в торец — не поднялся, — прикинул Миха.
— Вы перестанете языком трепать, боталы коровьи! — крикнула с первого ряда осерчавшая тётка Наталья, добавив шума и пуще раздухарив мужиков и парней.
— Баклан, догоняй! — кинул клич потешный мужичок. — Ишь, кормой тебе вилят и глазом моргат. Лови ее, щучку.
— Барахла, — фыркнул Баклан. — Нужна сто лет.
— Верно, Баклан, спортишь ей породу, она ишь какая… пудель городская…
Что рыбаки «в пуделе» учуяли смешного, Игорь не понял, но клуб треснул и развалился пополам от жеребячьего ржания; а когда хохот прислал, попыхивая ещё в углах, тётка Наталья пристыдила мужиков:
— Ни стыда ни совести! Ладно, парни, а вы-то, пеньки, до седых волос дожили, а ума не нажили, жеребцы нелегчаные. Хучь бы уж приезжего человека постеснялись… Да-а, не дадут доглядеть, хрипатые.
А тут еще невидимый в сумерках юнец…похоже, перед кино изрядно хлебнувший браги… закурил и далеко послал и кино, и народ, который загудел осиным роем.
— Миха!.. Уваров!., уйми варнака! — требовательно выкрикнула бабёнка.
— Я вам чо, мент?! — проворчал бывший моряк, но пошёл к матюжнику, вынес того за шиворот, коль тот заупрямился, и, пинком отворив дверь, выкинул на крыльцо.
Так и крутилась картина — коза Мартына, через шутки, смех, через бабье ворчание; и после всякого солёного-перчёного словца сбоку…Игорь видел, скосившись… щеки девушки жарко пылали, в глазах светились слезы. Привычная к хлёстким рыбацким байкам и матерной шутке-прибаутке, круто заведённой не столь на пустой потехе-утехе, сколь на извечной деревенской неприязни ко всему лукавому, сейчас, при Игоре, со стыда сгорала за яравнинских мужиков. Игорь порывался утешить…«не принимай близко к сердцу, я в командировках и похлеще слышал»… но так и не насмелился; сидел прямо, напряженно, словно кол проглотил, видя кино и не видя, томительно ощущая прикосновение плеча… Косясь украдкой, видел: подруга нервно теребит пушистую косу, закусывает губу, закрывает глаза…
