Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
— Девки на внешность падкие…
— Всех-то на один аршин не мерь, — поправила сестра, нет-нет да и косясь на гостя и невольно краснея. — Принимают по одёжке, привечают по душе.
— А в пословице сказано: провожают по уму, — уточнил Игорь-книгочей.
— Ладно вам, слушайте дальше… Короче, я уходил на флот, а меня в Сосновке подруга ждала. У нас переписка, то да сё. Я ей карточки посылал; бравый такой матрос: бескозырка набекрень, чуб торчком, брюки клёш, как две юбки, бульвары подметать. Мне однажды боцман перед строем распорол клёши… Ну, короче, махнул в отпуск. Подруге написал: скоро буду. Я ведь и жениться вздумал… Из Владивостока в купе оказался с солдатом из стройбата. Ну и, чо греха таить, начали мы с ним пить на радостях. Тары-бары, растабары, потом я вырубился. А солдату на станции надо было выходить, а на какой, я и не спросил. Просыпаюсь спохмела, гляжу: мама родная, моей морской формы нету, а солдатская лежит заместо нее. Ох, б…, выматерился я, а чо делать, пришлось солдатскую сбрую на себя пялить. Не голому же в Яравну ехать. До Сосновки добрался, явился к подруге в солдатской робе, подруга глянула, и всё: прошла любовь, завяли помидоры… Ждала бравого матроса, а тут солдатишко в линялой робе. Парень-то, который форму свиснул, служил в стройбате… Я на корабль вернулся, братва со смеху помирала, и долго меня Солдатом кликали…
Игорь слушал бывшего морячка в пол-уха, воровато и азартно поглядывая на Лену. С хребта сбегали к самому крыльцу зрелые березки, и тихий, медвяный предзакатный свет, вея сквозь свечо-вый березняк, ласкал лицо девушки, щекотал лучами, отчего она улыбалась, и так влекуще посвечивала сквозь ресницы синева её глаз, что Игорь не мог отвести взгляда.
Педаля под рамкой, неожиданно вывернул к учительскому жилью малый на велосипеде и, соскочив на земь, крикнул:
— Миха!
— Кто-о? — Рыбак, тая улыбку, грозно поднялся с чурки, расправил широкую грудь в тельнике.
— Дядя Миша, — быстро поправился малый.
— Вот. Можно и — Михаил Степаныч. А то — Миха. А тебе что, годок — ходили на один горшок?!
— Дядя Миша, утром на рыбалку поедешь?
— Может, Котя, и поеду.
— Поедешь, возьми меня. Мамка рыбы просит, а папка загулял.
— А на лодке придуривать не будешь?
— Не-не-не! — забожился Котя.
— Тогда иди, копай червей.
Игорь вспомнил парнишку с юркими глазками и остренькой, суслячьей мордашкой: когда искал Степана Уварова, парнишка и подкатил на взрослом велосипеде, педаля под рамкой, и просил сфотать, вообразив Игоря бродячим фотографом. Легко взняв-шись из-за стола-пня, подошел к малому:
— Котя, дай прокатиться. Любил я в детстве гонять на велике.
Парнишка, испуганно прижав к себе велосипед, вопрошающе глянул на Миху, и тот велел:
— Котя, не жидь, дай дяде прокатиться, детство вспомнить.
От барака вдоль засиневшего, предночного озера, по высокому становому берегу, средь разноцветья-разнотравья заманчиво вилась гладкая проселочная дорога, поросшая муравой, нежной и ровной, словно стриженной. Отпедалив с версту, одолевав подъем, на лесной поляне Игорь нарвал белых и синих ромашек и покатил под гору, где гостя поджидали сестра и брат да Котя, слезно переживающий за велик. На последнем спуске велосипед, учуявший волю, так разогнался, что Игорю почудилось, словно летит он по-над синим озером, обгоняя крикливых чаек, и от шалого восторга, под свист ветра в ушах, запел во всю лужённую глотку, повторяя павший на душу припев:
Я буду долго гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю…
Нарву цветов и подарю букет,
Той девушке, которую люблю…
Лена, обмирая от страха, словно родимое дитё опасно тешилось, с откровенным и беспамятным восторгом, словно суженый-ряженый ради нее геройствовал, глядела на Игоря восхищено пылающими…влюбленными… глазами. Брат же покачивал головой, глядя на лихача, и с удивлением, осуждением косился на очумевшую сестру, вроде потерявшую стыд и срам. Разогнавшись перед бараком, Игорь вспомнил отроческие шалости, отпустил руль, дав полную волю летящему велосипеду, и, размахивая руками, словно крылами, потрясая ромашками, допел:
Я буду долго гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю…
Я лишь хочу, чтобы взяла букет
Та девушка, которую люблю.
Обернувшись к Лене, потерял равновесие, сверзился и… лихо полетел в кювет, заросший колючим шиповником, но, слава те господи, — не с крутояра в озеро. Ежли бы с крутояра, на прибрежные камни, смело можно свечку ставить на помин души. Испуганно охнув, сломя голову кинулась девушка спасать героя, за нею, плача и бранясь как заправский рыбак, порысил малый, а Миха досадливо сплюнул: дикошарый!.. Игорь лежал среди мятого шиповника…лицо в царапинах и ссадинах… покоился, не открывая глаз, но когда Лена…слезливая, сердобольная… испуганно склонилась, роняя слезы на израненное лицо, герой вдруг отпахнул веселые глаза, обнял девушку и поцеловал бы, да та отпрянула.
— Ох и напугал же… артист…
— …С погорелого театра.
— Слава богу, с обрыва не улетел… Ничо, маленько поцарапался, до свадьбы заживёт.
— Заживёт?! А если я завтра женюсь.
— На ком?
— На тебе…
Девушка с горьким вздохом махнула рукой:
— Ладно, вставай…жених… пошли лечиться. Надо хотя бы марганцовкой промыть да присыпать стрептоцидом.
— Да-а, с обрыва бы… костей не собрал, — насмешливо загадал Миха. — Лихой малый.
Пострадал лишь велосипед, слегка вогнулось переднее колесо — восьмёрка, но малый возопил со слезами:
— Сломал велик, чо я теперь братке скажу?! Убьет меня.
— Не гунди ты, нюня, не убьёт, — осадил парнишку Миха. — Пойдем ко мне, выправлю восьмёрку, — колесо как новое будет.
Когда Лена подлечила героя и гости ушли, Игорь в рыбачьей робе завалился на учительскую койку, перед тем придвинув стул с раскрытым магнитофоном, и, задымив сигарету, стал слушать корявые рыбацкие речи; и с голосами — хриплыми, сиплыми — в сизоватом табачном чаду, неколышимо висящем в горнице, ожили рыбаки: словно усталые чайки, посиживали на седой сухостоине, поглядывали на тихо шающий костерок и, жмурясь от дыма, палили махру, прихлебывали рыбью шарбу[51], черпая круж-нами из висящего на берёзовом тагане закопчённого котла. На вопросы радиожурналиста огрубелые рыбаки отвечали неохотно и коротко, сдабривая шершавые ответы смачными матюгами, особенно, если заходила речь о начальстве.
«Да, дикие мужики. — Игорь озадаченно поскреб затылок и выключил магнитофон. — Ничего толком не сказали. Матерки одни, уши вянут…» Наговорили рыбаки на плёнку негусто, и неведомо, из чего стряпать сюжет на радио, а в Яравне напел глуховатый, столетний рыбак Ждан Хапов, прозванный дедом Хапом, первый, кого Игорь увидел на зимке, с кем пытался толковать. Напел дед Хап, так и лыко не в строку. И зачем завел с ним беседу?! И зачем вдруг спросил, как в ранешнюю пору молодые сходились?! Наговорил дед с три короба, но… как старческие говоря втиснуть в сюжет о яравнинской рыбалке?.. — гадал Игорь, прослушивая запись.
«… Как молодые сходились?.. Это ноне у молодых — за углом собачья сбеглишь, а девка заугольника в подоле принясёт. А в до-сельну пору — строго. Но сначала, паря, жаних с нявестой, будто, дружат — може, полгода, год, — а станут сходиться, совьются вьюнец с вьюницей — скажут своим. Падут в ноженьки: мол, тятенька, маменька, благословите. Те и благословят иконой. Родители редко попярёк вставали, если молодые по любови сходились. Но бывало… Парень девку полюбил, а отец не благословил, а супротив отца не попрёшь. Вот песню скажу:
Как у малянькой дяревне,
Там Иван ослободился.
Вздумал Ванюшка жаниться,
Вздумал, бравенький, жаниться.
Но ня знал, кого спроситься,
Его тут люди научили:
— Иди к тятеньке спросись.
— Позволь, тятенька, жаниться,
Позволь взять, кого люблю.
Отец сыну отвячает,
Что на свете любви нет.
Как на свете цвету много,
Можно кажный цвет сорвать,
Как на свете девок много,
Можно кажинную взять.
Повярнулся сын, заплакал,
Отцу слова ня сказал.
Шёл он лесом, шёл тайгою,
Сел под кустик луговой.
Вынул саблю, вынул остру,
С плеч головушку долой…
Покатилася головушка
Между двух белых бярез,
Размяталась кровь горяча
По зялёной по траве.
Прилятела тут кукушка,
Начинала куковать.
Приходила тут дявчонка,
Стали плакать, горявать.
Вот это было, но редко не давали жаниться молодым. Разве что изверги. Но и волю парням, девкам ня давали. Чтоб сходились по-божески, по-русски, с рукобитьем и-вянцом…»
