Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
— Асфальт, не тропа, — привычка нужна… Но для молодых в городе и кафе, и рестораны, и пляжи, и танцы.
— Да-а… — она сморщила притопленный в щеках, по-детски курносый нос, — меня туда на аркане не затащишь. Припёрлись с подругой на танцы — на скачки, говорят, а на скачках парни смотрят, прицениваются, будто тёлок на продажу вывели.
— Ну с твоей моралью можно смело в монастырь. Ты как тётя Фрося…
— При чем здесь монастырь?! — досадливо вопросила Лена. — Я к тому, что мы люди, не скоты…
— Были бы скоты, пол-беды… Помню, после Нового года еду в полупустом трамвае, а на заснеженном окне надпись: «Чем больше я гляжу на людей, тем больше мне нравятся собаки…»
— Страшный человек написал…
Девушка не договорила мысль, с яра пал на озеро сердитый оклик:
— Ленка!
Словно сговорившись безмолвно, молодые затихли, обмерли.
— Ленка! — властный голос тётки Натальи опять слетел с крутояра к воде. — Совсем сдурела! Ночь-полночь, она гулять вздумала. За волю взялась?.. Иди домой.
— Иду, иду! — раздражённо отозвалась Лена. — Счас приду.
— Тётка Наталья с тобой, как с маленькой, как в детсаду, — усмехнулся Игорь, приняв раздраженный материн оклик…«за волю взялась»… и на свою душу грешную, но так уж не хотелось разлучаться с девушкой, уже и тайные видения явились в хмельном воображении.
— Ладно, пора спать.
— Спят усталые игрушки, мишки спят… — усмешливо пропел Игорь.
— Сени закрою на крючок, — разорялась мать, — будешь под лодкой ночевать.
— Иду, иду, успокойся.
Ничего доброго не суля, гулко хлестанула сенная дверь; Лена поднялась, и, чуть замешкавшись возле лодки, тихонько пошла к дому, но Игорь тут же догнал её.
— Увидимся?.. В лес бы сходить. Бруснику пособирать… Вышел, вроде, слишком голый намёк, словно манил за ползунихой-ягодой, как в деревне говаривали, и девушка засмеялась.
— Рано, Игорь, не поспела брусника… Всё ты в городе забыл. Привык на базаре брать…
XVIII
…Через два дня, ближе к сумеркам, Степанова деревянная моторка, с гордо и остро взметнувшимся носом, с кормой, чуть ли не черпающей воду, мягко пихнулась в яравнинский берег, уже затихающий, потянутый сизоватым маревом. Обветрев лицом и руками до саднящей красноты, со вспухшими, обметанными губами…и воду, и спирт пил на озёрном ветру… сквозно, без хриплых перекатов дыша проветренной грудью, Игорь, в лихо завернутых броднях, облаченный в летнюю рыбачью робу из тонкого брезента, выпрыгнул на галечник и пошёл в крутояр; пошёл вольно, раскачисто, словно бывалый рыбак и на заимке свой в доску, а на горбушке его дыбился холщовый куль со свежей рыбой.
Для радиосюжета о яравнинской рыбалке мало интересного записал на магнитную плёнку, да на что щедрое воображение, когда столь живописных впечатлений… На цветастом закате рябое озеро словно устлано багрецовыми, палыми листьями, кои вольный ветерок гнал к берегу; проверяли сети, вытянутые мористо на три версты, и в дородной лодке играли матёрые окуни-щи, серебрилась сорожка, извивались, бились-колотились щуки, рождая тряский рыбацкий азарт. «Фартовый ты, мужик, — хвалили рыбаки Игоря, добывшего столь рыбы, что лодка осела по самые уключины. — Надо фарт взбрызнуть…» И тут же плеснули в алюминиевую кружку гольного спирта, чокнулись, крякнули, занюхали черствым сухарем и запили водицей из-за борта. А на табаре, в предсумеречной синеве, сгуртившись возле костра, хлебали уху — баушку глуху из свежей рыбы, лакомились окунями, жаренными на тальниковых рожнях, и вдосталь, то до слёз хохоча, то до слёз горюнясь, слушали и потехи, и кондовые рыбацкие бывальщины, кои причудливо, словно сети, плёл Степан Уваров, бывший плотник, нынешний рыбак. А утром Игорь, отплыв за береговую траву, сподобился и на долгое удилище подёргать окуней, на удачу выловив пару крупных, прозываемых хармака-ми и капустинами.
Скинув куль в прихожей учительской фатеры, стал думать-гадать, куда добычу девать, что делать с окунями, чебаками, коими щедро одарили его красногорские рыбаки; ничего не надумав, долго оглядывал подаренный мужиками лёгкий нож, с зерка-листым и тонким…рыбу пластать… хищно изогнутым, острым лезвием, с набранной из бересты тёпло-бурой рукояткой и кожаными чёрными ножнами, где взблёскивала прилипшая чебачья чешуя. Налюбовавшись, проверил бриткость, чуть не порезавши палец, а потом не утерпел и, как в ребячестве вольном, метнул рыбацкий нож в дверь, ловко замахнувшись снизу, упомнив киношного ковбоя. Но…то ли дверь сшили из задубелого листвяка, то ли ручка ножа оказалась лёгкой, то ли уж беспроклому ковбою нечто вечно мешает… нож, жалобно взвизгнув, отскочил от двери. Игорь метнул снова, и кидал нож, пока тот не вонзился в древесную плоть, но именно тогда, когда дверь… стеснительный стук он не слышал… начала открываться. Кто-то испуганно вскрикнул за дверью, и быстро захлопнул дверь. Парень растерялся, тронулся было на крик, но дверь отворилась, и Лена, с побледневшего лица которой ещё не сошел испуг, робко шагнула через высокий порог. Следом протиснулся брат её Миха в резиновых броднях и линялом тельнике; выдернул нож из двери, положил на кухонный стол и, сумрачно глянув на Игоря, повертел пальцем у виска.
— Дверь-то всю ухайдакал… Детство взыграло?
Игорь повинно опустил глаза долу, и Лена, спасая повинную голову, известила:
— Отец нас послал, чтоб помогли с рыбой разделаться.
— О, хорошо. A-то думаю-гадаю, что с рыбой делать. Наверно, посолить надо, а я толком пластать не умею.
— Разучился?
— А я и не учился. Я по натуре не рыбак, я — охотник.
— И что, сохатого можешь разделать? — Миха подозрительно скосился на заезжего молодца.
— Нет, разделать не могу. Но убить могу. А с рыбой не люблю возиться.
— Ладно уж, не горюй, выручим, — Лена украдкой, по-бабьи ласково и снисходительно глянула на отроческого жениха, словно жена на мужа, отчего Игорева душа радостно всполошилась, заныла в тёплой истоме.
Устроившись на крыльце, дочь рыбака тонким и бритким, дарёным ножом сноровисто распластала и выпотрошила окуней и чебаков и, уложив рядами в эмалированном ведре, отрытом в учительской казёнке[50], присолила крупной, скотской солью, потом, укрыв деревянным кругом, какой тут же вырубил Миха, придавила камнем.
— Рыба — кровянит, перед ненастьем, — вздохнул рыбак.
— Миша, спусти в подполье. Мешковиной накрой, — когда брат унёс ведро в дом, опять ласково глянула на Игоря. — В холодном подполье ей ничо не сделается, просолеет, в город привезёшь как свеженькую. Полей на руки.
Игорь, слетав в избу, словно на крыльях, вынес ковшик воды, мыло, полотенце и стал медленно, откровенно оглядывая девушку, поливать на ее руки. Брат вначале настороженно косился, потом со вздохом отвернулся.
— Ну, земляки, благодарствую за помощь, с меня причитается, — церемонно огласил Игорь и, опять же, слетав в учительскую фатеру, вышел с большой бутылкой румынского портвейна, на всякий случай прихваченного из города. — Можно, в доме посидеть, а на природе красивее.
Сестра с братом задумались, потом Лена велела:
— Вы пока выносите стол, стулья, посуду, а я сбегаю домой. Надо же чем-то закусить.
— Эту мочу кошачью можно и рукавом занюхать, — усмехнулся Миха, и сестра укоризненно глянула на брата. — Ладно, ладно, не гляди на меня синими брызгами, иди, иди.
— А зачем стол выносить?! — пожал плечами Игорь, усмотрев неподалеку от крыльца неохватный сосновый пень. — Чем не стол?! И зачем нам стулья?! — он показал Игорю на листвянич-ные чурки, что постаивали рядком возле поленницы дров. — Чем не стулья?!
Вернувшись с плетенной корзиной, тде, обложенные пирожками, золотились копченые окуни и куриный окорок, Лена сноровисто…все в руках горит… красиво накрыла стол… вернее, пень, и перед озёрным ликом, в тени таёжного хребта такое славное, словно семейное, вышло застолье, что Игорь запомнил на весь век. Похвалил девушку:
— Ишь ты, какая мастерица: рыбу распластала, посолила, стол накрыла. Верно Некрасов писал: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…»
— Не бабье дело коня на скаку останавливать, — неожиданно возмутился Миха. — Да и враньё: коня на скаку и мужик не осадит. А «в горящую избу войдет…» Это что, бабье достоинство?! Детей ростить, мужика ублажать — вот бабье дело.
— Нынче — женщины, а ты завёл: бабы, бабы, — засмеялась Лена, похоже, с братом согласная.
— А чем тебе «бабы» не нравятся?! Отец говорил: если бы в войну жили женщины, а не бабы, мы бы войну проиграли.
Миха негаданно для сумрачной облички оказался балагуром и баешником похлеще отца родного, и, похоже, приняв на старые дрожжи, слегка охмелев, весело поминал морскую службу, вворачивая байки.
