Глен Мид - Кровь фюрера
— Старик умер полгода назад, а мама еще жива.
— На фотографии она? Где делали снимок?
— Это в Альберт-Холле, уже давно. Она была профессиональной пианисткой. Достаточно известной в свое время.
— А ты не хотел пойти по ее стопам?
Он отпил пива.
— Не-a. Таланта не было. — Он посмотрел на нее и сменил тему разговора. — Ты рада, что уезжаешь, Салли?
— Я хочу поехать в Нью-Йорк. О Боже, Джо, нам же действительно нечего скрывать от американцев, а им от нас. Наша организация занимается лишь обменом информацией, но у меня будет хорошая должность, и платят неплохо. С другой стороны, отсылать меня туда — это несколько расточительно. Посол за неделю узнаёт во время обедов больше, чем наши сотрудники за год.
— Пару дней назад мне звонил Дик Уолси. Он говорит, что немцы и французы собираются сворачивать проект.
— Ты имеешь в виду DSE?
Он кивнул.
— А ты ничего не слышала по этому поводу?
Салли Торнтон пожала плечами, играя с пуговицей блузки.
— Я знаю, что они об этом говорили, но ничего конкретного мне не известно. Если это правда, то сойдет на нет и сотрудничество разведывательных служб. — Она помолчала. — Кроме того, тебе не кажется, Джо, что это неоправданная трата денег налогоплательщиков? Судя по происходящему, я склонна верить Уолси.
— Почему?
— Потому что сейчас у всех финансовые трудности. У немцев, у французов, у нас. Когда лихорадит фондовую биржу, все начинают нервничать. А когда нация нервничает, тут уж каждый сам за себя.
— Ты слышала от Фергюсона какие-нибудь новые сплетни?
Салли Торнтон улыбнулась.
— Я с ним почти не разговариваю. Он такой глупый.
Фолькманн рассмеялся.
— А Петерс?
— Петерс говорит мне только, что у меня красивые ноги и что он хочет затащить меня в постель. — Она сделала паузу, заметив, что Фолькманн вновь уставился на ее ноги. — И что ты хороший офицер разведки. — Она взглянула на него. — Ладно, сколько можно говорить о работе? Когда ты летишь?
— В полдень. А ты?
— А я вечером. Скучаешь по Лондону, Джо?
— Иногда, но не очень.
Салли Торнтон откинулась на спинку кресла.
— А я не скучаю. Ни капельки. Это помойная яма, если хочешь знать мое мнение. — Она заметила, что он вновь посмотрел на ее ноги, и спросила: — Можно задать тебе очень личный вопрос, Джо?
— Насколько личный?
— Хочешь со мной переспать?
Когда Фолькманн улыбнулся, она улыбнулась ему в ответ и поставила бокал на стол.
— Но мне нужно будет встать в восемь.
Они сидели на лавочке, а осенние листья были собраны в кучки по всему маленькому парку.
Был ноябрь, и он приехал на выходные из Шотландии, где занимался на курсах по стрельбе. Светило солнышко, небо было бледно-голубым: один из ясных осенних дней, когда воздух такой чистый и вкусный, что приятно дышать. Отец завернулся в старый клетчатый плащ из твида, который всегда казался слишком большим для него. Они сидели на лавочке, и старик смотрел на него водянистыми карими глазами.
— Мама говорит, они отправляют тебя в Берлин.
Он кивнул и, увидев, как изменилось выражение лица отца, сказал:
— Это хорошая должность, папа. И раз в месяц я буду приезжать домой, так что ничего страшного.
— Это опасно?
Он улыбнулся.
— Нет, пап, не опасно. Это своеобразные сборы разведывательных служб. Тебе не о чем беспокоиться. Они не отправят меня на территорию по ту сторону Стены с пистолетом. А все те истории, которые ты читал о Берлине, как правило, лишь выдумки. Знаешь, о таком обычно пишут в книгах. В настоящей жизни все не так.
— Мама сказала, ты туда ездил в прошлом месяце.
— Меня туда посылали в трехдневную командировку, чтобы я увидел, как проходит операция. Я думаю, они пытались понять, действительно ли я хочу получить эту должность.
— А ты хочешь?
Он пожал плечами.
— Ну хоть какое-то разнообразие.
— А Анна?
— Она ко мне приедет через пару месяцев.
— Как там сейчас?
— В Берлине? Он напоминает Нью-Йорк уменьшенных размеров. Хорошие рестораны, ночная жизнь кипит, если это тебя интересует. Американцы, англичане и французы создают странную атмосферу. Все там совсем не так, как раньше.
Он увидел, что старик с отсутствующим видом смотрит на деревья, словно задумавшись о чем-то своем. Он, Джозеф Фолькманн, узнал это выражение лица отца. Старик встал, взглянул на часы, пытаясь справиться с болью, прежде чем она завладеет всем его существом.
— Мама уже, наверное, приготовила обед. Не будем заставлять ее ждать.
— Пап…
Отец посмотрел на него, и Джозеф Фолькманн увидел розовый шрам на виске — след от раны, столь же ужасной, как и душевная боль, которая не проходит никогда.
Джозеф тихонько сказал:
— Все уже в прошлом, пап. В далеком прошлом. Но иногда я думаю, что тебе лучше поговорить об этом. Может быть, тебе станет легче.
Отец покачал головой.
— Поверь мне, Джозеф, разговоры тут не помогут. Я двадцать лет пытался что-то предпринять и понял, что лучше забыть обо всем. — Он посмотрел на сына. — Ты поймешь это, когда повзрослеешь, Джозеф. Нужно хоронить призраков прошлого, если можешь, а не воскрешать их. Пойдем, не будем заставлять маму ждать.
Он посмотрел старику вслед: костлявая сгорбленная фигура в большом тяжелом плаще из твида.
Он встал и пошел за своим отцом.
Глава 4
По периметру частные владения окружала высокая стена, но когда Эрнандес подъезжал к холму, он разглядел роскошные лужайки, купающиеся в солнечном свете, а сам дом едва виднелся за пальмами, высаженными вдоль длинной подъездной дороги.
Слово «дом» тут не вполне подходило, правильнее его следовало назвать особняком. Он стоял на холме, возвышаясь над городом, — огромный, двухэтажный, но, однако, не привлекал внимания, так как его стены были выкрашены в серый цвет. Воздух был влажным, а небо безоблачным. Эрнандес потел всю дорогу — и от жары, и от нервного напряжения, сжимавшего желудок. Он увидел, что кованые внешние ворота были открыты, и уже собирался заехать внутрь на своем ржавом старом красном «бьюике», когда увидел, как из-за угла вышел молодой полицейский — policia, — засунув руки за кожаный пояс, на котором болталась кобура с пистолетом.
Полицейский был очень молод, ему было лет двадцать — чистая кожа, плохо сидящая форма. Он сделал шаг вперед и поднял руку, приказывая Эрнандесу остановиться. Эрнандес резко нажал на педаль тормоза и высунулся из окна, протягивая журналистское удостоверение. Он улыбался, стараясь выглядеть дружелюбным.
Молодой полицейский изучал удостоверение с каменным лицом, а Эрнандес сказал:
— Николас Царкин. Старик. Самоубийство. Правильно? Мне нужно написать заметку об этом для газеты «Ла-Тард».
Коп внимательно посмотрел на него.
— Сюда нельзя.
— Это кто сказал?
— Капитан. Капитан Санчес.
— Велларес Санчес?
Полицейский кивнул. На его лице промелькнула неуверенность. Эрнандес посмотрел на копа. Тот нервно положил правую руку на кобуру, но упоминание имени Санчеса явно обескуражило его. Эрнандес решил этим воспользоваться.
— А Велларес сейчас там?
— Si.
— У тебя есть радио? — Эрнандес уже заметил рацию, пристегнутую к ремню парнишки.
Полицейский кивнул.
— Si.
Эрнандес быстро завел машину.
— Ну ладно, вызови Веллареса. Скажи ему, что Руди Эрнандес сейчас подъедет.
— Но капитан сказал…
Эрнандес быстро вырулил на дорожку, игнорируя протесты парня.
— И не забудь имя. Руди Эрнандес.
Красный «бьюик» проехал в открытые ворота. Эрнандес перехватил растерянный взгляд полицейского в зеркале заднего вида. Тот торопливо доставал рацию. Эрнандес улыбнулся и буркнул себе под нос:
— Первый барьер пройден. Остался еще один.
У этого старика, Царкина, было много денег. Очень, очень много, это уж точно.
Ухоженные лужайки тянулись на сотни метров вокруг дома. Эрнандесу наконец удалось рассмотреть задание под красной черепичной крышей. Бросая взгляды налево и направо, Руди ехал по асфальтовой дорожке. За перечными деревьями виднелись гибискусы, усыпанные желтыми и розовыми цветами.
Сад был роскошный. Манго, персики, несколько кокосовых пальм с тяжелыми мягкими листьями, замершими в бездвижном воздухе на фоне горячего полуденного неба. Наверно, садовникам приходилось много работать, чтобы поддерживать это место в таком состоянии. Это был лучший сад из всех, что ему приходилось видеть в Асунсьоне.
