Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
IV
Знойное марево тихо пало на иссохшую, сморённую землю, и над селом выстоялся прохладный и синеватый, покойный вечер; смущённо зарделись избы в закатном свете, на потаённо темнеющих окнах запалился и взыграл румянец, отчего даже кривень-кие, ветхие хибары, словно вымершие в зной, сейчас ожили, омолодились и принарядились.
В предночном покое слышалось и чуялось дыхание большого озера: по отмашистым и голым степным улицам веял прохладный и влажный ветерок, пахнущий илом, тиной и рыбой. Иссякал сухим зноем июль-сенозарник; село обезлюдело — все, кроме старых и малых, косили сено, гребли и ставили зароды, поспевая до Ильина дня, — после Ильи-громовника могли зарядить сеногнойные дожди. Говаривали досельные старики: де, сбил сенозор-ник у мужика мужичью спесь, что некогда и на печь лечь; а баба плясала бы, плясала, да макушка лета настала — подоткни подол и поли картошку, моркошку, собирай грибы — лешевы харчи. Пастбища, сенокосные угодья при том благом лете — в буйном разнотравье, разноцветье; и вспомнилось Игорю — под кукушечье кукование поспевает на сухих солнопечных угорах земляника, зреет голубика, черника, калина, малина; а в тенистых лесах, среди мхов и трав, высыпают грузди, маслята, подосиновики, подберезовики и белые грибы. Мать сыра земля с Божьей помощью, по праведным трудам мужиков и баб рожает первые плоды или уж ясно сулит; колосятся и цветут яровая пшеница, ранняя гречиха, рожь, а и жатва уже не за горами. А пока моросят слепые — при солнышке — грибные дожди, вечерами азартно и любовно играют зарницы, а теплыми ночами высыпают звезды, словно Сеятель Небесный широко и вольно метал золотистое зерно по небесной ниве.
Игорь сроду не забывал село, хотя прожил на берегу степного озера лишь до пятнадцати лет; в шестьдесят пятом отец, рыбзавод-ской бухгалтер Лев Борисович Гантимуров, увёз семью в город, и деревенское отрочество Игорюхи кончилось, вышло из души, осталось бесприютно витать над стареющим селом и мелеющим озером. Когда после слезливых причитаний матери, после ругани отца, переживающего за увязанный в кузове скарб, машина наконец тронулась, когда изба стала уплывать назад, в прошлое, Иго-рюхе, сидящему в кузове на мягких узлах, явственно привиделось: в калитке мелькнул белой майчонкой он сам, Игорёха, маленький-маленький, перевалисто ковыляющий на кривых толстых ножонках; потом он увидел себя, смирно сидящего на лавочке подле от-суленной невесты Ленки Уваровой, наконец — возле поскотинной городьбы, среди дружков, открывающих ворота, и всё — детство скрылось за синим таёжным хребтом.
Оттого ли, что отец слыл книгочеем, да и мать учительствовала в малых классах, что и сам Игорюха с отрочества пристрастился к мудрёному чтиву, превыше всего почитая приключенческие и любовные романы, но слишком быстро…диву давались… пере-ладился парнишка из деревенского в городского; и ему льстило, когда городские приятели сомневались, что он рос в деревне. И, кажется, озёрное, степное и таёжное детство вместе с деревенскими улками и переулками спеклось в асфальтовой духоте, раструсилось на горсадовской танцплощадке; но вдруг… вдруг на исходе юности властно народилось, гоном погнало в забайкальскую глухомань, словно село могло развеять до срока приступившую тоску и пустоту, хотя с детства и глаз не казал в родных краях.
V
Выехав на середину десятивёрстного села, изогнутого дугой вдоль озера, автобус круто развернулся возле столовой, давно небелёной, обшарпанной, в дождевых подтёках. На столовском крылечке, выпячиваясь из деревенского народа, постаивал приземистый бугай, в полосатом тельнике и резиновых броднях-болотниках, рядом крутился приблатнённый, бичеватый парень — высокий, тощий, в линяло-голубом, обвислом спортивном трико с закатанными до колен гачами, в стоптанных кедах. Когда Игорь, поправляя на плече ремень чёрной дорожной сумы, вышел из автобуса и с невольным вызовом, дерзко глянул на бугая, тот хмуро всмотрелся в городского хлыща из-под сурово сведённых бровей и даже шагнул встречь… но тут, слава богу, выскочили девчушки, Аришка с Нюшкой, и парень, оттеплев глазами, раскачисто пошёл к ним, подгребая рукдми, словно рыбьими плавниками. Игорь повеселел, глядя на походочку, что в море лодочка, и даже ёрнически спел про себя блатной куплет: «Он подошел к нему походкой пеликана. Он вынул ножик из жилетного кармана. И так сказал ему, как говорят поэты: — Я вам советую беречь свои портреты…»
Выбрался с огрузлым, рогожным кулём и Степан Уваров.
— Здорово, батя, — крикнул парень в тельнике.
— Здорово, Миха, ежли не шутишь, — бережно поставив куль, отозвался батя.
— Приехал?
— Не, в городе остался…
— А мы тебя завтра ждали?
— А я-то обрадел, — думал, в кои веки сынок встречает, — подмигнул Степан девчатам.
— Это чо, батя, глаз-то в городе засветили? — нахмурился Миха, разглядывая синяк под отцовским глазом.
— Пусть не лезут.
— Ясно, что дело тёмно. Иди в машину, счас поедем. Пилу-то купил?.. «Дружбу»?
— Купил, купил, — Степан похлопал по рогожному кулю. — «Дружба». Неси в машину.
Миха, словно пушинку, закинул куль на горбушку и, поманив Нюшку с Аришкой, ещё раз боднув Игоря ничего доброго не сулящим взглядом, потопал с девчушками по тракту. Нюшка и Аришка напоследок тоже оглянулись на попутчика, что-то веселое сказанули парню…явно про Игоря… и тот загоготал, словно гусь на вешней проталине.
«Кретин!.. — сжав зубы, ругнулся Игорь, убавил ход, чтобы переждать и не идти у парня на запятках; впрочем, компания тут же свернула в проулок, где их поджидала бортовая машина. — Шариков! — прибавил Игорь, вспомнив полупса, получеловека, вычитанного в жестокой повести, истрепанные, зачитанные до дыр машинописные листы которой бродили по рукам студенческой шатии. — М-да, землячки… Ходи и оглядывайся, а то мигом рога обломают. И не посмотрят, что земляк… Жлобина… «Выходили из избы здоровенные жлобы, порубили все дубы на гробы…»
Поругивая город «…содома и гоморра, блуд и плут…», прошёл с мужиком Степан Уваров и тоже свернул в проулок, где, кряхтя, полез в кузов машины. Там уже посиживали Нюшка с Иришкой. Игорь смекнул, что машина сейчас утортает народец вместе со Степаном на большую рыбацкую заимку, прозываемую Яравна; догадавшись же, пожалел, что не разговорился с бывшим соседом, не выведал про дочь, потому что таилось празднично волнующее предчувствие: здесь Лена, здесь она, — если не в селе, то на рыбацкой заимке Яравне, куда, Игорь слышал от матери, Уваровы давно укочевали.
«Ну ничего, — смирил себя Игорь, — ничего. Ещё не вечер, ещё не ночь… Денёк в селе покручусь и махну в Яравну». Потайные грешные мысли обогрели, увеселили душу.
И поминулось вдруг: когда Гантимуровы укочевали в город, Игорюха с Леной слали друг другу ласковые письма, куда он…смешно и срамно вспомнить… совал конфетные обертки-фантики, а деревенская подружка — засушенные степные саранки, ромашки и лепестки озерных кувшинок. Потом Игорь, закрутившись в омутных страстях, однажды не отозвался на девичий привет, и переписка завяла, свернулась листьями, опала цветом, словно букет саранок в крынке, где высохла вода.
VI
Топая в заежку на ночлег, миновал школу, прозванную цыплятником, где учился в малых классах. Старшие классы кочевали через дорогу в двухэтажку, похожую на корабль, севший на мель.
Цыплятник… Рубленая из матерого листвяка и сосняка, ныне темного и морщинистого, глазеющая трещиноватыми, седыми торцами, школа, похожая на приземистый барак, не показалась смельчавшей, как случается после долгой разлуки с родным уго-жьем; школа не умилила, не взволновала: видения отчужденно мелькнули и угасли. Игорь усмехнулся довременным городским волнениям; родилась досада от убожества школы: выщербленный, дырявый штакетник палисада, трухлявые нижние венцы, полуоторванный ставень, облупленная краска на рамах, чернеющие неуютной пустотой, незашторенные окна, — слепые глаза, из коих вытек свет; шторки-то, вроде, и раньше на окна не вешали— жили не до жиру, быть бы живу, но, помнится, словно девы-наряжёны, хороводились на подоконниках цветочные горшки, млели на солнышке краснокорята с иранками, петушки с вань-кой мокрым, и ещё кудрявилась разная зелень, круглый год живущая подле человека, певуче цветущая даже в рождественские, крещенские и сретенские морозы. Школа теперь хоть и не казалась обмельчавшей, но виделась старухой, неряшливо одряхлевшей, обеззубевшей палисадом и, вроде, никому не нужной.
Школа не разбередила душу, может, и потому, что и однокашники не жаловали — «…нос задирает…», и учителка, хотя и ставила «пятёрки», недолюбливала грамотея, — нечему учить, коль тот…бухгалтерский сынок, не голь перекатная… знал азы, буки и веди ещё до школы; писал без ошибок и помарок и так читал… от зубов отскакивало. А в средних классах на уроках литературы исподтишка, под партой, читал взрослые книги — «…любовь охальная…», зубоскалили огольцы, — а учительница, бывало, спросит неожиданно: «А напомни-ка, книгочей: революционные идеи в поэме Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”?», и парнишка ясно не ответит, но с три короба наплетёт, и голова учительская наряскоряку, кругом идёт. Плетёт мудрец, молодой да ранний, а всё вроде в тему, не прикопаешься; и лишь однажды литераторша растрезвонила по школе, что «умник» обозвал Павку Корчагина дураком. Пропесочили парнишку аж на педсовете, и если б не покаялся, из школы, выперли взашей. Героя большевистского романа «Как закалялась сталь» о ту пору величали на пару с Ильичем. Спустя годы до села дозмеились зловещие слухи… Иван Краснобаев, однокашник и однокурсник, ведал, что Игоря выперли взашей из университета…как ещё за решётку на упекли… когда тот на экзамене по научному коммунизму горделиво и высоколобо заявил: де, семья — узаконенная проституция, что для мужчины, как творческой личности, семья — погибель; недаром, христиане вздыхают: домашние мои — враги мои. После экзамена…не умничай парень… университетский «поплавок» красовался бы на выходном костюме, а корочки журналиста лежали бы в кармане, но Игорю пришлось через год по новой сдавать «коммунизм» и защищать диплом.
