Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
- Не-а, - отвечал кельнер.
- А вы случайно не можете одолжить мне пустую сигаретную коробку? спросил я его.
С нарочито недовольным видом он долго шарил под стойкой, наконец отыскал одну и протянул мне. Я вложил в нее листок плюща. Это был действительно красивый лист, светло-зеленый, нежный, до блеска промытый дождем. Осторожненько закрыв коробку, я вышел и бегом бросился вниз по улице, по направлению к дому.
Сначала я упорно думал, что мне следует быть печальным, и я хотел быть печальным. Но мало-помалу я понял, что это невозможно, ничего у меня не выходит, особенно когда вспоминал господина Шатцхаузера. У меня было так хорошо на душе оттого, что после дождя все вокруг сверкало свежестью и чистотой! От асфальта пахло летом и дегтем, тротуар был как новенький, и во всех окнах отражалось солнце. Оно начинало багроветь, и рабочие на стройке, что на Антонплатп, уже мыли руки, а сторож расставлял фонари вокруг разрытого участка мостовой.
Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме". Оказалось, "Кровная месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле конечной остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и выхлопными газами, потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился бежать, сначала по Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.
В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор, оно забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я два раза останавливался.
Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.
Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного. Почему это я так поздно явился?
Я пробормотал, что "встретил Хайни и помог ему сделать уроки", и украдкой взглянул на отца, который, стоя у кухонного окна, наблюдал за стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей отец все как было или нет.
Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.
- Так, - произнесла она, - значит, шляться невесть где называется "встретить Хайни"?
- Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил, он для меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?
- Ясное дело! - хрипло сказал я.
- Собрание, - глухо проговорила Фрида, - было в два часа, сейчас половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов, чтобы сходить на кладбище?
- Ты только подумай, - сказал отец, - ведь он шел из Панков-Хейнерсдорфа.
Фрида невозмутимо смотрела на отца.
- Ну и что?
- Ведь это в первый раз он один выполнял столь важное поручение, сказал отец. - Его честолюбие требовало, чтобы он все сделал как можно лучше.
- Совсем как ты... - протянула Фрида.
- Что ты имеешь в виду? - резко спросил отец.
- Фокус с твоими часами.
- Прошу прощения. - Отец выпрямился, теперь его торс строго вертикально выделялся на фоне вечернего неба, испещренного стрижами. - Может, ты будешь так любезна и уточнишь свои слова.
- Уточню. Ты слыхал что-нибудь о ломбарде? Часы там, как правило, берут с удовольствием. Отец задохнулся.
- И ты осмелишься утверждать...
- Об "осмелиться" не может быть и речи: я утверждаю. Я утверждаю, что своей выдумкой про кражу часов ты хочешь дискредитировать Хейнерсдорфскую коммуну и что часы твои лежат в ломбарде.
- Бруно, - убито простонал отец. - Бруно, мальчик мой, ты слышишь?
- У меня просто нет слов, - сказал я.
- Это ты хорошо придумал, а то сразу все почуют, как от тебя разит спиртным. У отца задергалось левое веко.
- Бога ради, что ты сейчас сказала?
Фрида сорвала с крючка свою куртку и нахлобучила на голову берет.
- Сегодня днем у вас ведь не было ни гроша? Правда?
- Да, - прохрипел отец.
- Логично. - Фрида открыла дверь. - Ты же ничего не зарабатываешь. Она повысила голос. - Тогда, может, ты соизволишь мне объяснить, на какие шиши твой сын пьет пиво?
- Пиво? - заикаясь, пробормотал отец. - Пиво?..
- Вы притворщики! - закричала вдруг Фрида. - Вы поделили деньги, которые получили за часы, и тайком их пропиваете!
Она хлопнула сначала кухонной, а потом и входной дверью, затем мы услышали, как она с проклятиями идет через двор и хлопает калиткой.
- Мы еще должны радоваться, - слабым голосом проговорил отец, - что парадная дверь запирается сама собой. - Он опустился на кухонный стул и бессмысленным взглядом уставился на кран.
Начинало смеркаться, меж заводских труб засияли две звезды. Из Индра-парка доносились звуки шарманки и чей-то визг.
- По поводу Фриды, - вздохнув, сказал отец немного погодя, - скажу только одно: ее утверждения абсолютно необоснованны, и это моя вина, что она их выдвинула. Я не должен был ей рассказывать. Как я тебе уже говорил, этого просто не может быть, чтобы на рабочем собрании украли часы.
Он умолк, и я заметил, что он пытается отодвинуть от себя всю эту повседневность. Сердце у меня теперь стучало так громко, что я подумал, отец, наверно, тоже это слышит.
Может быть, он и слышал; голос его вдруг смягчился.
- А знаешь, я ведь долго еще смотрел тебе вслед.
- Когда? - испугался я.
- Когда мы расстались. Я так долго смотрел на тебя, пока ты не стал двоиться в солнечном свете. Знаешь, что я тогда думал?
- Нет, - выдохнул я, хотя знал это совершенно точно.
- Ты помнишь дедушкину фотографию, он там еще маленький?
- По-моему, да, - еле выдавил я.
Кажется, отец улыбался, но в сумерках я не мог хорошенько разглядеть.
- Вот они идут вдвоем, два мальчика, - старый и малый. Смешно, правда? Нет, подумал я. И сказал:
- Да, очень. - Я попробовал засмеяться, но это звучало страшно.
Минуту отец рассеянно смотрел во двор, где было почти совсем темно. Потом сказал:
- Сначала я корил себя, но когда увидел, что вы, так сказать, вдвоем идете на кладбище, мне стало легче.
Он замолчал, я понял, он ждет, что я скажу, но я не доверял себе, боялся, что голос мой прозвучит слишком резко.
- Конечно, - помедлив, сказал отец, - для тебя это все-таки было непросто.
- Ничего, - услышал я свой голос, и так как он прозвучал более или менее нормально, я продолжал: - Ведь это же была не его могила.
- Какая прекрасная мысль! - обрадовался отец. - Ты считаешь, дедушка, как маленький мальчик, не умер?
- Может быть, - сказал я, - и тот, другой дедушка, тоже не совсем еще умер. - Непонятно, что вдруг на меня наехало, я заговорил совсем иначе, чем обычно.
Отец был поражен.
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил он, немного помедлив, наклонился вперед и в темной кухне попытался заглянуть мне в лицо.
- Каждый человек мертв настолько, насколько его умертвили, - произнес я. Теперь я знал, откуда у меня такие мысли, - это были слова господина Шатцхаузера. Я вдруг разозлился на него. Он виноват, что я как упрямый осел сижу тут и причиняю боль своему отцу.
Но отец ничего не хотел замечать.
- Я не думаю, - сказал он спокойно, - что если человек умер, к этому можно что-то еще прибавить. В лучшем случае можно попытаться что-то еще взвалить на себя.
Это было уж слишком, я весь дрожал. Полез в карман, вытащил коробку из-под сигарет, подошел к отцу и положил ее на стол перед ним.
- Вот, - сказал я, глотая слезы, - он тут.
- Ты действительно его принес! - Отец вдруг перешел на шепот. Наверно, это самый лучший подарок, который ты мне когда-либо делал! - Он осторожно открыл коробку, с величайшей бережностью вытащил листок и включил свет.
Возможно, все повернулось бы по-другому, если бы мы остались в темноте. Но я вдруг увидел его лицо, и это было выше моих сил.
Я ударился в такой рев, что поперхнулся и закашлялся. Отец взял меня на руки, похлопывал по спине, носил взад-вперед по кухне и, чтобы меня отвлечь, тоже слегка покашливал.
Когда худшее было позади и я уже только беззвучно всхлипывал, отец отнес меня в спальню и положил на кровать, а сам подошел к окну и стал смотреть во двор.
Слышно было, как далеко, в Индра-парке, шарманка играла "Ла палома", а где-то в доме кто-то тихонько ей подсвистывал. Уже совсем стемнело, спальню на мгновение вырвал из тьмы косой дрожащий четырехугольник - отсвет лестничного освещения в доме напротив - и снова погас; теперь можно было различить только большой белый гардероб с разбитым Фридиным велосипедом наверху да еще силуэт отца - черный, с опущенными плечами, он выделялся на фоне темно-синего ночного неба.
Я еще несколько раз всхлипнул и подумал: взять мне все на себя или свалить на господина Шатцхаузера, и вдруг я понял - это отец свистит.
Не знаю почему мне это было больно.
- Ты свистишь? - хрипло спросил я.
- Я утешаю тебя и себя, - сказал отец.
- Мне вдруг стало страшно идти на кладбище, - признался я.
Стоя у окна, отец досвистел песню до конца, потом присел на краешек моей кровати.
- Откуда же лист?
- Со стены одного дома, - сказал я, вконец подавленный.
- Это очень важный для меня лист, - прошептал отец немного погодя, - и я хочу его сохранить. - Он встал и откашлялся. - Ты голодный?
