Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
- Откуда же лист?
- Со стены одного дома, - сказал я, вконец подавленный.
- Это очень важный для меня лист, - прошептал отец немного погодя, - и я хочу его сохранить. - Он встал и откашлялся. - Ты голодный?
- Нет, - отвечал я.
- Тогда спи.
- Хорошо.
Я и вправду заснул, слишком я был разбит. Но проспал не очень долго, когда я проснулся, издалека все еще доносились звуки шарманки, а ведь в десять Индра-парк закрывается.
Я стал раздумывать, а отчего это я проснулся. Мне показалось, во сне я слышал голоса; но значит я и теперь еще сплю - рядом, в кухне, действительно раздавались голоса. Я узнал глубокий, спокойный голос отца, он говорил очень приглушенно, а другой мужской голос, тоже тихий, говорил что-то очень поспешно, он показался мне странно знакомым.
Я сел в постели и прислушался. И тут я узнал его - это был голос господина Шатцхаузера. Я услышал слова отца:
- Так вот откуда запах пива.
- Я просто хотел выразить ему свою признательность, - объяснял господин Шатцхаузер, - теперь вы меня понимаете?
- Я очень хорошо вас понимаю, - сказал отец, - но только за что признательность?
- Тут есть причина как внутренняя, так и внешняя. Внешняя довольно банальная. Он помог мне продать лошадь.
- Бруно? - изумился отец.
- Вы, правда, послали его на кладбище, - сказал господин Шатцхаузер, но он предпочел сделать вылазку в жизнь, а Конный рынок тоже относится к жизни.
Раздался тихий шлепок, видимо, отец хлопнул себя ладонью по лбу.
- Правильно! Я же сам сказал ему, что он выйдет к Конному рынку. - Он возбужденно откашлялся. - А вторая причина?
Мгновение господин Шатцхаузер молчал.
- Тут вам нелегко придется, причина очень сентиментальная.
- Тогда я безусловно ее пойму.
Теперь стал откашливаться господин Шатцхаузер.
- У меня на повозке висит табличка с моим именем...
- Допустим, - сказал отец, - да, ну и что?..
- Она была довольно-таки заляпана грязью.
- Предположим...
- Он начистил ее до блеска, - сказал господин Шатцхаузер, - начистил, потому что ему понравилось имя на ней.
Теперь они оба замолчали. Слышно было, как несколько раз звякнула чашка, отец, видимо, вскипятил чай.
- Все время, пока мы ехали от Конного рынка до пивной, - сказал господин Шатцхаузер, - я думал, как бы мне его отблагодарить.
- Боюсь, что на вашем месте со мной происходило бы то же самое.
- Вы добрый и очень отзывчивый человек, - вздохнул господин Шатцхаузер.
- Вопрос только в том, - сказал отец, - придумал ли бы я то же, что и вы.
- Выяснилось, - проговорил господин Шатцхаузер, - что я панически боюсь могил. И когда я представил себе мальчика на кладбище и заметил, что он чувствует себя виноватым оттого, что на какую-то минуту забыл о дедушке, я сказал себе: лучше всего будет, Арон, если ты избавишь мальчонку от этого и покажешь ему, что жизнь куда важнее смерти.
- Тут вы совершенно правы. - Голос отца слегка дрожал.
- Я прав по отношению к мальчику, - сказал господин Шатцхаузер, - но по отношению к нам я не прав. И потому-то я, как видите, пришел сюда.
- К нам?.. - удивился отец. - Но кто это мы?
- Мы с вами, - серьезно ответил господин Шатцхаузер. - Вы и я.
- Я пытаюсь следить за вашей мыслью, - сказал отец.
- Мы с вами очень похожи, - заявил господин Шатцхаузер.
Слышно было, как отодвинули стул, очевидно, отец поклонился.
- Вы мне льстите.
- Вовсе нет, - пылко заверил его господин Шатцхаузер. - Ведь мы оба не бываем на могилах наших отцов.
Отец молчал; я чувствовал, что он пребывает в нерешительности.
- Да, да, - настаивал господин Шатцхаузер, - это правда.
- Хорошо, - подавленно сказал отец, - а почему?.. Потому что мы слишком любим своих отцов.
- По видимости так, - ответил господин Шатцхаузер, - но разве свидетельствует о любви то, что мы забросили отцовские могилы?
- Прошу прощения, - сказал отец, растягивая слова, - но, по-моему, вы сейчас сами себе противоречите. Вы же как раз объясняли мальчику, что каждый умерший мертв настолько, насколько его считают мертвым.
- Верно, - - согласился господин Шатцхаузер. - Но я же вам говорю: это была версия для ребенка.
- А какова же тогда версия для нас? - спросил отец. Господин Шатцхаузер вздохнул.
- Это я узнал только сегодня.
- Озарение?.. - недоверчиво спросил отец.
- Нет. Прозрение, если вам будет угодно.
- Я сгораю от любопытства, - холодно сказал отец.
Господин Шатцхаузер говорил теперь - так осторожно, словно боялся разбить какое-нибудь из своих слов.
- Вы утверждали, что наша сыновняя любовь умаляется, если мы сохраняем для себя только вещественную память?
- Вы полагаете, - озадаченно спросил отец, - что мы должны примириться с могилами?
- Обязательно, - серьезно сказал господин Шатцхаузер.
- Но разве это не значит, - в волнении вскричал отец, - примириться с бренностью?
- Именно так, - сказал господин Шатцхаузер.
- A любовь к предкам? - возмущенно воскликнул отец. - Как быть с нею?
- А все очень хорошо получается, - спокойно проговорил господин Шатцхаузер, - она только выиграет при этом.
- Выиграет? - смутился отец. - Она выиграет?
- Ну, конечно, - сказал господин Шатцхаузер. - Теперь она наконец сможет, забыв оболочку наших предков, видеть их духовным взором.
- Боже правый, - после довольно долгой паузы вымолвил отец. - Кто же вы такой, дружище, что приходите к подобным умозаключениям?
- Всего лишь конноторговец Арон Шатцхаузер.
Опять отодвинули стул. Очевидно, господин Шатцхаузер встал, и уж наверняка он поклонился отцу. В голосе отца снова послышалось недоверие.
- И вы говорите, у вас только сегодня было это... прозрение?
- Я обязан им встрече с вашим сыном, - сказал господин Шатцхаузер.
- При чем тут опять Бруно? - в изнеможении воскликнул отец.
- Только благодаря ему, - спокойно отвечал господин Шатцхаузер, - я вообще додумался пойти на кладбище. Тут уже отец двинул стулом.
- Вы... вы были на могиле моего отца? - почти шепотом спросил он.
- Сперва я побывал на нашем кладбище, - сказал господин Шатцхаузер. Первый раз за двадцать лет, можете себе представить? Потом пошел на ваше. Разница между могилами вашего и моего отца очень невелика. На вашей растет плющ и бурьян, а на моей - самшит и трава.
- Ладно, - выдавил из себя отец, - вы пошли на могилу вашего уважаемого батюшки, что я могу понять, но моего... Почему?
Голос господина Шатцхаузера вдруг зазвучал так же неприветливо, как у Конного рынка, когда он велел мне садиться на козлы.
- Мне хотелось исправить свою ошибку, у меня совесть была нечиста.
- Бога ради, - воскликнул отец, - и в этом опять виноват Бруно?
- Я в этом виноват, - строго проговорил господин Шатцхаузер. - В конце концов ведь это же моя идея, что он должен принести вам фальшивый листок.
- Наверное, я во многом виноват перед ним, и это следует исправить, сказал отец.
- А я - перед вами. - Господин Шатцхаузер обстоятельно прокашлялся. Вот, возьмите, пожалуйста.
- Конверт? - удивился отец. - Ну и ну.
- Только ради всего святого, вскройте его, когда я уйду, - взмолился господин Шатцхаузер.
Я услышал, как он торопливо идет к двери.
- Но, милостивый государь, я ведь еще не поблагодарил вас...
Отец не успел докончить фразу, как господин Шатцхаузер уже мчался по коридору, и вскоре открылась дверь квартиры.
Я выскочил из постели и бросился к окну.
Рядом, из кухонного окна, высунулся отец. Свет он погасил, но я отчетливо видел у него в руках вскрытый конверт.
- Что там внутри? - спросил я не дыша.
Прежде чем ответить, отец несколько раз шмыгнул носом; таким благорастворенным я никогда еще его не видел.
- Настоящий листок.
Теперь внизу открылась входная дверь. Видимо, господин Шатцхаузер не нащупал выключателя на лестнице, и, когда он вышел, за ним было темно, только раз блеснула его потертая клеенчатая шапка. Втянув голову в плечи, он очень быстро пробежал через двор.
- Огромное вам спасибо! - хрипло крикнул отец. Но в ответ только хлопнула калитка.
ДЯДЯ АЛУЧО, НЕКОТОРЫЕ ПТИЦЫ, ВРЕМЯ
Иногда к нам заявлялся брат отца, Алучо, и говорил, что ему во что бы то ни стало нужна моя помощь, он как раз пишет новый научный труд, а с глазами у него настолько плохо, что в тех необходимых наблюдениях, которые должны предшествовать его работе, он гораздо больше может положиться на мои глаза.
Отец очень неохотно одалживал меня дяде Алучо. Потому что один раз глаза дяди Алучо оказались зоркими, как у сокола, а единственным местом, которое всерьез интересовалось дядиными научными работами, был тогда ветхий пыльный чемодан, стоявший на гардеробе, в его спальне.
Но поскольку дядя Алучо по-настоящему счастлив бывал лишь когда имел возможность писать свои научные труды или, вернее, когда погрязал в подготовительных исследованиях, отец очень скоро уступал, ведь он ни в коем случае не хотел, чтобы его брат был несчастлив.
