Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
Синтия поддерживала регулярную переписку со своими лондонскими кузинами, письма от которых приходили довольно быстро, учитывая тогдашнюю скорость доставки корреспонденции. А миссис Гибсон даже позволяла себе жаловаться на то, что Хелен Киркпатрик пишет ей чересчур часто; поскольку до внедрения почтовой оплаты в одно пенни[118] получателю приходилось оплачивать доставку писем. Одиннадцать с половиной пенсов три раза в неделю составляли, под подсчетам миссис Гибсон, к которым она прибегала в состоянии раздражения, сумму от «трех до четырех шиллингов». Но подобные жалобы предназначались исключительно для членов семьи, которые видели, так сказать, изнанку происходящего. Холлингфорд же в целом и обе мисс Браунинг, в частности, слышали лишь о том, что «дорогая Хелен с радостью поддерживает дружбу с Синтией», и о том, «как приятно получать известия регулярно, узнавая последние новости из Лондона. Что ничуть не хуже, чем если бы мы постоянно жили в столице!»
– И даже намного лучше, на мой взгляд, – с некоторой суровостью заявила мисс Браунинг.
Дело в том, что свои представления о метрополии она черпала у британских эссеистов, которые часто изображали столицу рассадником беспутного образа жизни, пагубному влиянию которого подвергались жены и дочери сквайров, в результате чего манкировали своими прямыми обязанностями, с головой погружаясь в легкомысленные и далеко не всегда невинные развлечения. Лондон представлялся ей нравственной клоакой, находиться рядом с которой и не запачкаться удавалось немногим. Мисс Браунинг настороженно высматривала признаки морального разложения у Синтии с момента ее возвращения из города. Но, за исключением многочисленных украшений и предметов одежды, которые она привезла с собой и которые, несомненно, были ей к лицу, других перемен к худшему замечено не было. Синтия «вышла в свет» и «повидала блеск и ослепительную красоту Лондона», но, вернувшись в Холлингфорд, она по-прежнему с готовностью пододвигала стул мисс Браунинг, собирала цветы для букета мисс Фебе и штопала собственные наряды. Но все это свидетельствовало лишь о добродетелях самой Синтии, а вовсе не о благотворном влиянии Лондона.
– Насколько я могу судить, – напыщенно-претенциозно продолжала мисс Браунинг, – Лондон – то самое место, где карманники и грабители рядятся в одежды честных людей. Хотела бы я знать, где воспитывались лорд Холлингфорд и мистер Роджер Хэмли. Ваш муж, миссис Гибсон, был так любезен, что дал мне почитать отчет о ежегодном заседании, где говорилось много хорошего о них обоих. А мистер Гибсон так радовался этим похвалам, будто сам имел к ним отношение. Феба прочла мне его вслух, потому что шрифт был очень мелкий для моих глаз. Новые названия всяких разных мест привели ее в замешательство, но я сказала ей, чтобы она пропускала их, поскольку мы никогда не слышали о них прежде и едва ли услышим в будущем. Зато она прочла все те добрые слова, что были сказаны о милорде и мистере Роджере, и потому я вас спрашиваю – где они родились и воспитывались? В радиусе восьми миль от Холлингфорда… с таким же успехом это могла быть Молли или я. Все это дело случая, а потом они едут туда и рассуждают об удовольствиях интеллектуального общества Лондона, о тех знаменитостях, знать которых должен каждый уважающий себя человек, тогда как я прекрасно понимаю, что на самом деле их манят туда магазины и представления в театре и цирке. Впрочем, это к делу не относится. Мы все стараемся выглядеть лучше, и если у нас возникает нужда изрекать разумные вещи, то мы говорим, как мужчины, и даже не заикаемся о глупостях, которые столь милы нашему сердцу. Но я снова спрашиваю вас, откуда берется это утонченное общество, все эти умники-мужчины и знаменитые путешественники? Из таких вот приходов, как этот, говорю я вам! Лондон просто подбирает их, украшает себя ими, а потом говорит людям, которых ограбил: «Приезжайте и посмотрите сами, какой я красавец». Красавец, нечего сказать! Нет, у меня не найдется ни одного доброго слова в адрес Лондона. Для Синтии будет лучше, если она станет держаться от него подальше. А на вашем месте, миссис Гибсон, я бы, пожалуй, положила конец этому бесконечному потоку столичных писем, они лишь введут ее в соблазн.
– А вдруг она когда-нибудь переедет в Лондон насовсем, мисс Браунинг, – с жеманной улыбкой предположила миссис Гибсон.
– У вас еще будет время подумать о Лондоне. Я желаю ей честного деревенского мужа с доходом, достаточным для того, чтобы на него можно было спокойно жить, откладывать на будущее, и с хорошим характером в придачу. Имей в виду, Молли, – заявила она, неожиданно оборачиваясь к опешившей девушке, – я желаю Синтии найти себе супруга с хорошим характером. Но у нее есть мать, которая может позаботиться о ней, а у тебя ее нет. Когда твоя мама была жива, она была моей доброй подругой, и потому я не позволю тебе погубить себя, связавшись с кем-нибудь, кто ведет недостойный образ жизни, можешь быть уверена в этом.
Заключительные ее слова произвели в тихой маленькой комнате эффект разорвавшейся бомбы, с такой страстью они были сказаны. В глубине души мисс Браунинг надеялась, что для Молли, которую она подозревала в близких отношениях с мистером Престоном, они послужат предостережением. Но, поскольку мечтать о подобной близости Молли и в голову не приходило, девушка даже представить себе не могла, почему ей адресованы столь суровые речи. Миссис Гибсон, которая всегда очень внимательно относилась к словам или поступкам, касавшимся ее лично (называя это чувствительностью), нарушила молчание, воцарившееся после высказываний мисс Браунинг, печально подхватив:
– Право же, мисс Браунинг, вы заблуждаетесь, полагая, что какая-либо мать могла бы проявить о Молли бо́льшую заботу, нежели я. Не думаю… я совершенно уверена в том, что для ее защиты не требуется постороннее вмешательство, и я решительно не понимаю, отчего вы изъясняетесь таким образом, словно одна только вы правы, а мы все изволим ошибаться. Вы уязвили мои чувства. И Молли может подтвердить, что нет такой вещи или знака внимания, который Синтия получила бы, а она – нет. Что же касается заботы о ней, то если бы завтра ей предстояло ехать в Лондон, я бы непременно отправилась вместе с нею, дабы убедиться, что с Молли все в порядке, чего никогда не делала в отношении Синтии, пока она училась в школе во Франции. Спальня ее обставлена точно так же, как и комната Синтии. И я даю ей поносить свою красную шаль всегда, когда она того хочет, и даже чаще, если таково ее желание. Положительно, я даже не представляю себе, что вы имеете в виду, мисс Браунинг.
– Я вовсе не хотела оскорбить вас, а всего лишь намекнуть Молли кое о чем. Уж она-то понимает, о чем я говорю.
– Я решительно отказываюсь что-либо понимать, – без обиняков заявила Молли. – Не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите, если вы имели в виду что-либо еще помимо того, что только что сказали. Вы, по вашим же словам, не желаете, чтобы я вышла замуж за того, кто не обладает достойным характером, и что в качестве подруги моей мамы готовы воспользоваться любыми средствами, имеющимися в вашем распоряжении, дабы не позволить мне связать свою судьбу с мужчиной, отличающимся дурным нравом. Но я вовсе не думаю о браке и ни за кого не хочу выходить замуж. Но если бы я думала об этом, а он бы оказался недостойным человеком, то я поблагодарила бы вас за то, что вы пришли и предупредили меня.
– Я не остановлюсь на одном только предупреждении, Молли. Если понадобится, я готова заявить протест против заключения брака в церкви, – сказала мисс Браунинг, уже готовая поверить в то, что Молли говорит правду. Да, бедная девочка залилась краской до корней волос, но при этом не отвела глаз и смотрела прямо в лицо мисс Браунинг.
– Это ваше право, – сказала Молли.
– Что ж, более я не стану говорить ничего. Быть может, я действительно ошибаюсь. Давай оставим эту тему. Но помни о том, что я тебе сказала, Молли, во всяком случае, здесь нет никакого вреда. Мне очень жаль, если я оскорбила ваши чувства, миссис Гибсон. В том, что касается ваших обязанностей приемной матери, полагаю, вы пытаетесь исполнять их так, как считаете нужным. Доброго вам утра. А теперь прощайте, и да благословит Господь вас обеих.
Если мисс Браунинг полагала, что ее прощальное благословение восстановит мир после ее ухода, то она очень сильно заблуждалась; миссис Гибсон буквально взорвалась от негодования:
– Пытаюсь исполнять свои обязанности, надо же! Я была бы чрезвычайно тебе признательна, Молли, если бы в дальнейшем ты избавила меня от подобной дерзости, как та, которую я только что выслушала от мисс Браунинг.
– Но я даже не представляю себе, что заставило ее так говорить, мама, – ответила Молли.
– Я тоже не знаю, и мне нет до этого никакого дела. Зато я точно знаю, что прежде меня еще никогда не обвиняли в том, будто я пытаюсь исполнять свой долг. Вы только послушайте! «Пытаюсь»!.. Все знали, я неизменно исполняла его, и не говорили мне об этом в лицо, да еще в столь грубой манере. Чувство долга для меня столь свято, что говорить о нем можно лишь в церкви или иных подобных святых местах, не позволяя никому иному касаться его безо всяких на то оснований, пусть даже речь идет о старинной подруге твоей матери. Можно подумать, будто я забочусь о тебе хуже, чем о Синтии! Да вот только вчера я вошла в комнату Синтии и обнаружила, что она читает письмо, которое поспешно спрятала при моем появлении, а я даже не поинтересовалась у нее, от кого оно, хотя уверена, что от тебя смогла бы без труда узнать это.
