Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
Известия от Роджера они получили только спустя некоторое время после того, как Синтия вернулась из Лондона. Она выглядела посвежевшей, похорошевшей и прекрасно одетой, что объяснялось как ее отменным вкусом, так и щедростью ее кузин, переполненной впечатлениями от той яркой и беспечной жизни, к которой прикоснулась, но и нисколько не разочарованной тем, что оставила ее позади. Домой она привезла кучу всяких милых и изящных безделушек для Молли, шейную ленту, сработанную по последней моде, меховую горжетку, пару легких перчаток, украшенных вышивкой, чего Молли еще никогда не встречала, и множество прочих маленьких сувениров. Тем не менее у Молли сложилось впечатление, что Синтия переменилась в своем отношении к ней. Она знала, что никогда не пользовалась полным доверием Синтии, поскольку, несмотря на свою кажущуюся откровенность и даже наивность, Синтия все-таки была крайне сдержанной и скрытной особой. Она и сама признавала за собой подобный грех и часто подшучивала над ним в присутствии Молли, и та могла на собственном опыте убедиться в справедливости подобных утверждений своей подруги. Впрочем, Молли не забивала себе голову подобными вещами. Девушка прекрасно понимала, что многие из мыслей, приходящих ей в голову, она не рискнет озвучить никому, за исключением – если только они вновь окажутся вдвоем – своего отца. Она также понимала, что Синтия скрывает от нее не только мысли и чувства, но и факты. Но Молли тут же одергивала себя, догадываясь, что они скорее относились к борьбе за выживание, страданиям и материнскому небрежению и вообще могли быть настолько болезненными, что было бы лучше, если бы Синтия напрочь позабыла свои детские годы, вместо того чтобы лишний раз бередить прошлое, рассказывая о своих бедах и горестях. Так что Молли ощутила это новое отчуждение отнюдь не из-за отсутствия полного доверия между ними. Просто Синтия начала избегать, нежели искать ее общества; она отводила глаза, встретив прямой, серьезный и любящий взгляд Молли, и предпочитала не заговаривать о некоторых вещах, не настолько уж интересных, с точки зрения Молли, но словно бы лежащих на пути к тем темам, упоминания которых она сторонилась. Молли испытала нечто вроде горестного удовлетворения, подметив, что и манеры Синтии в отношении Роджера тоже изменились. Теперь она отзывалась о нем исключительно нежно, стала называть его не иначе как «бедный Роджер», и Молли сочла, что подруга имеет в виду болезнь, о которой он упомянул в своем последнем письме. Однажды утром в первую неделю после возвращения Синтии, перед самым выходом из дома, мистер Гибсон взбежал по лестнице в гостиную, уже в шляпе и сапогах, и поспешно положил перед Синтией раскрытую брошюру, ткнув пальцем в какой-то абзац, а затем быстро покинул комнату. Глаза его сверкали, и в них светилось веселое изумление, к которому примешивалось явное удовлетворение. Все это Молли подметила моментально, как и румянец, окрасивший щеки Синтии после того, как она прочла отмеченные строчки. Затем она отодвинула брошюру от себя, однако же не закрыв ее, и продолжила заниматься своими делами.
– Что там такое? Я могу взглянуть на нее? – поинтересовалась Молли, протягивая руку к брошюре, лежавшей от нее совсем близко.
Но взяла она ее только после того, как Синтия сказала:
– Разумеется. Полагаю, что в научных журналах, публикующих отчеты о заседаниях, едва ли можно сыскать какие-либо секреты. – И она легонько подтолкнула книгу по направлению к Молли.
– Ох, Синтия! – воскликнула Молли, у которой от волнения перехватило дыхание после того, как она прочла отмеченный абзац. – Неужели ты не испытываешь чувства гордости?
Это оказался отчет ежегодного заседания Географического общества, на котором лорд Холлингфорд зачитал письмо, полученное им от Роджера Хэмли из Арракуобы, местности в Африке, где до сих пор еще не ступала нога образованного европейского путешественника. В своем послании мистер Хэмли сообщил о ней множество интереснейших подробностей. Письмо было принято с огромным вниманием, и несколько последующих ораторов отозвались о его составителе в высшей степени похвально.
Но Молли следовало бы знать Синтию получше, прежде чем ожидать от нее ответа, который бы соответствовал тем чувствам, что подвигли ее задать подобный вопрос. Пусть даже Синтия испытывала несомненное чувство гордости, радости, благодарности, негодования, сожаления, грусти или печали, но того факта, что от нее ожидают их проявления, оказывалось вполне достаточно, чтобы помешать ей выразить их.
– Боюсь, что это открытие не произвело на меня такого сокрушительного впечатления, как на тебя, Молли. Кроме того, оно не стало для меня новостью, во всяком случае, не совсем. О заседании я узнала еще до того, как уехала из Лондона, в доме дяди о нем много говорили. Да, разумеется, я не слышала тех комплиментов, которыми его осыпают здесь, но ты сама понимаешь, что все это лишь дежурные слова, за которыми не стоит ничего. Кто-то просто обязан выразить свое восхищение после того, как лорд дает себе труд прочесть вслух одно из его писем.
– Вздор, – возразила Молли. – Ты и сама не веришь в то, что говоришь, Синтия.
Синтия лишь легонько повела плечами, что по-французски означало равнодушие, но не подняла головы от шитья. Молли же принялась вновь перечитывать отчет.
– Послушай, Синтия, – сказала она, – а ведь ты могла бы там присутствовать – на заседание были допущены женщины. Здесь так и говорится: «Присутствовали многочисленные дамы». Разве ты не могла попасть туда, если бы захотела? Если в доме твоего дяди заинтересовались такими вещами, то кто-нибудь из них наверняка мог бы и отвести тебя туда?
– Наверное, так и было бы, попроси я их. Но, полагаю, мое неожиданное обращение к науке повергло бы их в смятение.
– Ты могла бы объяснить своему дяде реальное положение вещей. И я уверена, что он не стал бы распространяться на эту тему, если бы ты попросила его об этом.
– Молли, – заявила Синтия, откладывая в сторону рукоделие, и голос ее зазвучал решительно и властно, – пожалуйста, постарайся понять раз и навсегда, что я желаю, чтобы мои отношения с Роджером не обсуждал никто и никогда. Когда придет время, я сама расскажу о них дяде и всем, кого это касается. Но я не намерена лукавить и навлекать на себя неприятности, разболтав о себе и Роджере раньше срока, – даже ради того, чтобы выслушать комплименты в его адрес. А если меня начнут вынуждать к этому, то я лучше разорву помолвку и покончу с этим. Все равно хуже, чем сейчас, мне уже не будет. – Гневный тон, с которым она начала свою отповедь, сменился к концу угрюмой обреченностью. Молли в страхе уставилась на подругу.
– Я не понимаю тебя, Синтия, – сказала она после паузы.
– Да, я в этом не сомневалась, – отозвалась та, глядя на нее со слезами на глазах. Сейчас ее голос звучал мягко и нежно, она словно просила прощения за недавнюю вспышку. – Боюсь… и надеюсь, что ты не поймешь этого никогда.
В следующий миг Молли уже крепко обнимала ее.
– Ох, Синтия, – пролепетала она, – я, наверное, ужасно надоела тебе? Ты сердишься на меня? Только не говори, будто боишься того, что я узнаю тебя лучше. Разумеется, у тебя есть свои недостатки, как и у каждого из нас, но мне кажется, что из-за них я лишь сильнее люблю тебя.
– Не думаю, что я так уж плоха, – сказала Синтия, улыбаясь сквозь слезы, которые навернулись у нее на глаза после слов и ласки Молли. – Но я попала в неприятности. Они и сейчас грозят мне и, кажется, будут грозить всегда. А если о них когда-либо станет известно, то я предстану в куда худшем свете, чем есть на самом деле… И тогда твой отец откажется от меня, и я… нет, я не боюсь того, что ты поступишь так же, Молли.
– Ни за что на свете. А они… как ты думаешь, как к этому отнесется Роджер? – робко поинтересовалась Молли.
– Не знаю. Надеюсь, что он никогда не узнает об этом. Собственно говоря, я очень на это рассчитываю, потому что в самом скором времени все должно закончиться для меня благополучно. Просто все получилось как-то помимо моей воли, и я даже не задумывалась о том, что поступаю дурно. Вообще-то, я уже давно хочу рассказать тебе обо всем.
Молли не хотелось подталкивать подругу к признанию, хотя она давно сгорала от желания узнать о том, что с нею происходит, и предложить свою помощь, если в том возникнет нужда. Но пока Синтия колебалась и раздумывала и, говоря по правде, сожалела о том, что в порыве ненужной откровенности уже была готова довериться ей, в комнату вошла миссис Гибсон. Она была намерена переделать свое платье, дабы оно отвечало последним веяниям моды, с коими она имела возможность познакомиться во время своего визита в Лондон. Казалось, Синтия моментально забыла о своих слезах и неприятностях и с головой окунулась в новые швейные хлопоты.
Синтия поддерживала регулярную переписку со своими лондонскими кузинами, письма от которых приходили довольно быстро, учитывая тогдашнюю скорость доставки корреспонденции. А миссис Гибсон даже позволяла себе жаловаться на то, что Хелен Киркпатрик пишет ей чересчур часто; поскольку до внедрения почтовой оплаты в одно пенни[118] получателю приходилось оплачивать доставку писем. Одиннадцать с половиной пенсов три раза в неделю составляли, под подсчетам миссис Гибсон, к которым она прибегала в состоянии раздражения, сумму от «трех до четырех шиллингов». Но подобные жалобы предназначались исключительно для членов семьи, которые видели, так сказать, изнанку происходящего. Холлингфорд же в целом и обе мисс Браунинг, в частности, слышали лишь о том, что «дорогая Хелен с радостью поддерживает дружбу с Синтией», и о том, «как приятно получать известия регулярно, узнавая последние новости из Лондона. Что ничуть не хуже, чем если бы мы постоянно жили в столице!»
