Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Тем временем в Бруске появился на свет еще один ребенок. Он был менее рахитичен, чем все предыдущие, потому что его отцом, как говорили в округе, был красавец кузнец, с голубыми глазами и черными густыми усами. В профессии кузнеца есть что-то мистическое. Еще с незапамятных времен боги наделяли этих людей необычайной силой. Кузница, где горит огонь, звенит наковальня, добела раскаляется металл, всегда производит впечатление на всех смертных. Что-то от священнодействия есть в этом занятии, связанном с неживой материей, которой искусные человеческие руки придают форму. Тилия, конечно, всего этого не понимала, и совсем не это толкнуло ее в объятия кузнеца. Тем не менее сын ее взял у отца красивую внешность и душевное спокойствие. Нет, умным он не был. Ведь ум неподвластен Вулкану — его нельзя выковать на наковальне.
Этому ребенку Камило Тимотео дал имя своего деда, который, будучи высшим судейским чиновником, оставил по себе память в сердцах многих. Он прославился написанной им приветственной речью для принца дона Луиса, когда тот приезжал в Виану. Моузиньо приложил все усилия, чтобы молодой наследник короны ее не произнес: хорошие учителя, как правило, люди аполитичные.
В этом году Камило Тимотео стукнуло семьдесят, и он не мог похвастаться крепким здоровьем. Его жизнь в Бруске была до крайности неустроенной; в доме был адский холод, и зачастую, только выйдя на улицу, можно было согреться. Когда он узнал, что бывший владелец желает его видеть, он, попросив извинения, отказался принять его, хотя испытывал определенную неловкость. Он понимал, что сеньор Алена вправе спросить ответа за то плачевное состояние, в которое пришла его прекрасная Бруска, но тут же подумал: «А этот дом, то бишь божий мир, в котором живем мы все, в каком виде его мы оставим господу после нашей смерти?» Нет, мистиком он не был, но последние дни его осаждали грустные и даже опасные мысли. Все знания и принципы, основываясь на которых он дожил до сорока лет, теперь представлялись ему ошибочными и вредными. Ведь человеческое достоинство, ради которого совершалось столько преступлений, служило лишь для того, чтобы жить в постоянном конфликте с себе подобными, а результат — какие-то ничтожные перемены. Однако что-либо менять — совсем не значит стремиться к истине. У него не было сил любить детей Тилии, простой женщины, которая не понимала его снисходительности. Но он давал им имена своих предков, прославившихся различными деяниями и подвигами, а за имена мир мог спросить с них. Это было бы в порядке вещей. Он никого не хотел оскорблять; но для того, кто ничего не имеет, любая находка на что-нибудь сгодится. И очень может быть, что прославленные имена послужат этим созданиям своего рода заклятьем и защитят их от жизненных неудач и невзгод.
Вся округа была возмущена появлением очередного аристократа. Иначе, как мошенничеством, никто это не называл. Только Клаудино не осмеливался употреблять подобное слово, ведь он не только не был богат, но и не принадлежал к привилегированным слоям местного общества. Такая откровенность мнений ему не дозволялась.
В провинции можно выражать свои мысли трояко: свободно — под чем подразумевается либо нагло, либо авторитетно; шутливо, либо насмешливо, либо издевательски и, наконец, благоразумно, что больше всего подходит людям зависимым: духовенству, государственным служащим и мелким торговцам, которым грозит или банкротство, или, наоборот, процветание благодаря выгодной женитьбе, а иногда и полученному наследству. Продвинувшимся по службе тоже больше подходит последнее. А Клаудино как раз принадлежал к этой группе. Он никогда не смеялся первым, когда слышал что-нибудь смешное. За короткое мгновение он должен был осмыслить вызвавший улыбку каламбур и сообразить, что выгоднее: прогнать ее с лица или сохранить. Он всегда старался понять все до конца, обмозговать, а уж потом выражать свое отношение. И эта твердо занимаемая им позиция — держаться в пределах, дозволенных его положению, — всегда давала ему возможность вовремя уйти в кусты, тем более что совестью как в делах общественных, так и личных он обременен не был.
У Клаудино были большие долги. И не только легкий заработок вынуждал его так часто бывать на аукционах, разнюхивая, что и где можно приобрести по дешевке, но и старанья Изабелиньи, которая, не будучи расточительной, умела, не выходя из дому, ввести его в большие расходы. Она тратила на стол в три раза больше, чем любой священник тратит на пиры с церковной братией. Кроме того, у нее была склонность украшать свою жизнь, сооружая всевозможные беседки, гроты, декоративные фонтаны. Ее мимозовая роща пестрела поставленными там и сям изящными скамейками. Она даже распорядилась сделать два огромных бассейна. Надо заметить, что Изабелинья своего рыжеволосого сына — кроткого и большого ягненка Колхиды — назвала в честь почитаемого ею римского императора Адриана. Ее восхищал этот собиратель старины. Бесспорно, эта женщина была способна создать культуру под стать той, что окружала ее в ее безвкусно обставленном доме.
Вот почему Клаудино не имел за душой ни копейки. И все же, видя гнев и разочарование бывшего владельца усадьбы, когда тот говорил о постигшей ее судьбе, он загорелся желанием приобрести Бруску. Изабелинья не отговаривала. Когда речь заходила о доме вроде этого, у нее начинали дрожать губы. А мысль о том, что Бруска по вине теперешнего ее хозяина пришла в такое плачевное состояние, приводила Изабелинью в ярость. Ведь у нее в крови были тирания и предпринимательство, унаследованные от ее неспособных к деторождению теток.
— Поступай как знаешь, я не хочу мешать тебе, — сказала она доброжелательно.
Разговор происходил в ее спальне, в которой было четыре зашторенных филейными занавесками окна. Под толстой периной ее тело почти не обозначалось. И на широкой супружеской постели Изабелинья своим целомудренным и задумчивым видом напоминала святую Урсулу работы португальского Карпассио[19]. Клаудино положил было руку на ее плечо, но тут же отдернул: при свете дня он никогда не прикасался к ней, так как в ее глазах, блестящих холодным блеском, было что-то стеснявшее его.
Клаудино стал искать встречи с процветающим промышленником Монтейро дас Аркас, который начинал с мебельной фабрики, а стал хозяином ткацких предприятий. По сути дела, это были небольшие фабрички, и разбогател он не на них, а благодаря стечению обстоятельств, удаче, выигрышам. К тому же он был скорее расточительным человеком, чем способным сколотить состояние. Все, что ему нравилось, он приобретал, не очень заботясь о том, что по этому поводу скажут. У него была на редкость циничная физиономия, и он относился как раз к тем, у кого всегда на столе была икра, ибо помнил, что изысканность производит хорошее впечатление. В общем, это был элегантный мужчина, из тех, которые одеваются к шести часам вечера, чтобы выйти из дому и вернуться около семи утра, всегда имеют свежий вид, всегда любезны с привратником и булочницей, встречающими их у дверей дома, и производят впечатление людей, готовых финансировать социал-демократическую революцию. С ними бесполезно говорить о заработной плате, забастовках; они всегда ответят: «Возможно, они правы». Никогда нельзя было понять, что этому человеку по душе, а что нет. Лишь позвякивание ключей, когда он выбирал нужный, выдавало его нервозность. Кто знает, может, она свидетельствовала о большом проигрыше. Но нет, даже проигрывать доставляло ему удовольствие: проигрыш придавал своеобразное очарование и терпкий вкус его жизни.
Клаудино представился случай увидеться с ним в Порто. Монтейро играл на бильярде, и играл мастерски, с фантазией, считая эту игру одним из своих богемных развлечений. Медленно, точно совершая ритуал, он расхаживал из угла в угол зала с зелеными гардинами, полного табачного дыма. Разговаривал мало, выбирая собеседников. Нельзя сказать, что встреча с Клаудино его обрадовала. Но как все сильные мира сего, он был снисходителен к людям зависимым. Клаудино приступил к делу не сразу. Было семь, когда он стал наблюдать за Монтейро, надеясь угадать, пожелает тот его выслушать или нет. Около восьми он рискнул заговорить о Бруске. Полчаса спустя они выпили по чашке кофе, а в девять Клаудино решился окончательно. Однако Монтейро был заядлым игроком и обдумывал каждый свой ход. Ему аплодировали молодые ребята, которых он нанимал и с которыми потом расплачивался фишками из казино.
— Я не совсем понимаю, о чем идет речь. Вам нужны деньги? Я одалживаю всем, кроме друзей. Иначе я теряю и друзей и деньги.
Клаудино был возмущен: он не просил денег. Его интересовало совсем другое. Он хотел, чтобы Монтейро выступил в этом деле с Бруской как подставное лицо, она вот-вот должна была пойти с молотка. Камило Тимотео был при смерти и вряд ли протянет еще неделю. Претендентов было не так уж много, но Клаудино, опасаясь своих кредиторов, не хотел, чтобы знали, что он участвует в торгах. Только и всего. И ничего больше. Монтейро вытер свои испачканные мелом пальцы.
