Евгений Войскунский - Мир тесен
Потом стало немного легче, приутихли боли. Ноги обмазывали мазями, накладывали какие-то повязки, — я не очень вникал в процедуру лечения. Во мне была пустота, черная пропасть. Ну, будто дошел до края жизни. Я принял три восьмерки, отработал ответный сигнал — и теперь хоть трава не расти, хоть луна не гляди на море и землю, мне все равно.
Навещали, приходили с базы Литке боцман Немировский, Володя Дурандин. Однажды притащился и Дедков. Курево приносили, рассказывали, как и что. У Дедкова была обожжена левая рука, но не так сильно, как мои ноги. И лицо у него было в пятнах.
Заглядывали в палату медсестры, одна строго спросила Немировского:
— Чего вы тут раскричались, мичман?
— А я не кричу, — удивился тот.
Своим ураганным голосом он рассказывал, как нашему ТКА-93 влепили, когда он, прорвав дымзавесу, атаковал миноносец. Крупные осколки порешетили правый борт, и вспыхнул бензин в правом бензоотсеке. Вьюгин все же успел нажать на залповую кнопку, и торпеда пошла, но, как и первая, мимо цели. Рябоконь упал убитый, осколком ему пробило горло. Падая, он потянул на себя ручки акселераторов, оба мотора заглохли. Дурандин разбил огнетушитель и через лаз бросил в горящий бензоотсек. Тем временем Дедков пытался завести левый мотор, но из продырявленного осколками дымового баллона хлынула в моторный отсек кислота, повалил дым, мотор чихал, не заводился. С миноносца били по неподвижному катеру, очередной снаряд разорвался в корме, и катер был обречен на гибель, но тут лейтенант Варганов бросил свой ТКА-97 вперед и прикрыл нас дымзавесой. Миноносец на курсе отхода перенес огонь на Варганова и прямыми попаданиями разрушил катер. Охваченный пожаром, ТКА-97 затонул, на поверхности воды остались только Варганов, тяжело раненный, потерявший сознание, и механик Митюхин. Сам раненный осколками в голову и грудь, Митюхин ухитрился в воде сбросить с себя пробковый спасательный пояс и надеть его на тонущего Варганова. Поддерживая командира, он поплыл в сторону острова Нерва, ориентируясь по вспышкам стрелявшей там батареи. Больше двух часов плыл Митюхин, и силы его иссякли, когда пловцов увидели с катера лейтенанта Крикунова. Обоих вытащили на борт. Этот катер, на котором шел командир отряда, еще некоторое время после боя утюжил район, разыскивая наш катер, но задымленность была страшная, дымзавесы таяли медленно, и нас не нашли. Лейтенант Варганов умер, не приходя в сознание, в госпитале на Лавенсари.
А наш катер горел. Боцман кинулся в таранный отсек, вытащил запасной шланг, подсоединил его к ручному насосу-альвееру, велел Дедкову качать и принялся поливать корпус, на котором горела краска, коробилась обшивка. Дурандин тем временем заделывал пробоины чопами, капковыми бушлатами, самую большую, в кормовом отсеке, заткнул мешком с просаленной ветошью, закрепил подпорками. Огонь удалось сбить, но катер, приняв много воды, погружался кормой, вода уже плескалась в желобах, теперь главная задача была удержать его на плаву. Качали обоими альвеерами, заделку в корме выталкивало, ставили снова и качали, качали… Дать ход было невозможно, потому что оба винта повредило разрывами снарядов. Жить катеру оставалось ровно столько, сколько было сил у боцмана Дурандина и Дедкова откачивать воду, — но даже самые железные люди все-таки сделаны не из железа.
Дальше вы знаете. Мне удалось отработать радиограмму в базу. Был выслан на поиск истребитель Ла-5, он обнаружил нас. Морскому бронекатеру, шедшему с острова Бьёрке в Кронштадт, дали по радио приказ подойти к нашему катеру, дрейфовавшему между Нервой и Бьёрке, и взять на буксир. Так мы оказались в Кронштадте.
Боцман прокричал мне все это, поигрывая черными бровями.
Я спросил, где похоронили Костю Рябоконя. Боцман сказал, что похоронили его с почетом, с винтовочным салютом на кладбище за Кронштадтскими воротами. А лейтенанта Варганова — тоже с воинскими почестями — на Лавенсари.
— Ладно, Земсков, — протрубил боцман на прощанье, — тебя повидали, командира повидали, пора и домой топать. Давай поправляйся. Заживляй свои колеса.
Дедков при слове «колеса» заржал как дурачок, которому показали палец.
Лейтенант Вьюгин лежал тут же, в госпитале, но в другом отделении. Когда мне разрешили ходить, я отправился проведать его. Ноги у меня были страшные, с них клочьями сходила кожа, обнажая красное мясо, и передвигал я их с трудом. Все же добрался до офицерских палат.
Вьюгин полулежал на койке, на высоких подушках. Под рубашкой белели бинты, а пробор на голове был, как всегда, волосок к волоску. Черт знает, как он ухитрялся это делать. Он похудел, загар поблек, в глазах не стало прежнего металлического блеска. Глаза были обыкновенные. Из черной тарелки репродуктора стекал в палату задумчивый баритон:
Я помню вальса звук прелестный
Весенней ночью, в поздний ча-ас,
Его пел голос неизвестный…
— Ну, как вы, товарищ лейтенант? — спросил я, сев на табуретку в ногах его койки.
По приходе в Кронштадт Вьюгина сразу оперировали, извлекли осколок из легкого, и было ему худо, он задыхался, жизнь держалась на тонком волоске, но потом природная крепость одолела беду. Правда, говорит он с трудом, что-то свистело в груди или горле. Я и не стал утруждать его разговором.
— Земсков, — сипло сказал Вьюгин, — тут мне папирос натаскали… Возьми пару пачек… в тумбочке…
Я стал отнекиваться, но он скомандовал:
— Бери, Земсков. Без разговоров.
Я вынул две пачки «Беломора».
— Спасибо, товарищ лейтенант.
— Тебе спасибо, — сказал Вьюгин.
* * *Знаете, кого я увидел первого, когда вышел во двор госпиталя? Федора Радченко! Одетый так же роскошно, как и я, — в серый, пропахший карболкой казенный халат, из-под которого белели кальсоны, он не спеша прогуливался под каштанами, которых тут росла прорва. Голова у Федора была обмотана толстой повязкой. Загорелый, черноглазый, в белом тюрбане, он походил на индуса из романа Луи Жаколио «В трущобах Индии».
Я окликнул и заковылял к нему, а он уставился на меня, как управдом на домового.
— Ты, Борис? — сказал мягким хохлацким говорком и стиснул мне руку своей громадной лапой. — Шо это с тобой? При усах, при костях, а мяса вроде нету.
— Со мной ничего, — ответил я, шевеля пальцами после рукопожатия. — А вот хороших людей поубивало.
— Так война ж. Давай рассказывай.
Мы сели на скамейку, закурили, каштаны свесили над нами крупные ребристые листья, и я коротко изложил свою историю. Непроницаемо черные глаза Радченко со вниманием, не мигая, смотрели на меня.
— Вон ты как воюешь… — сказал он, когда я умолк, и выпустил облако «беломорского» дыма. — Ну, у меня-то пожиже. Сильно я, братец Борис, обмишулился.
Вот какая приключилась с Федором история. Два месяца с небольшим тому назад, аккурат под Первое мая, произошло повреждение кабеля между Кронштадтом и Ленинградом. Начальник связи флота велел срочно восстановить связь — лично ему, Радченко, потому как имел большое доверие. Федор сделал измерение — оно выпало на самый конец, на вывод кабеля в Ленинграде, в той самой казарме учебного отряда подплава, где мы жили зимой 43-го. Через помещение санчасти шел этот вывод, и пришлось там вскрыть пол, взломать желоб с кабелем. Посмотрели — так твою так! — свинцовая оболочка изгрызена крысами! Ну, это семечки, пустяк. За полдня управились. Федор позвонил начсвязи в Кронштадт, доложил: связь восстановлена. Начальник не поверил: «Смеешься, Радченко?» Радченко и верно засмеялся: «А вы проверьте, позвоните». На радостях начальник связи разрешил Федору отгулять праздник в Ленинграде. Потом, вернувшись в Краков, Радченко встретил начсвязи в снисовском дворе, тот и говорит: «Представил тебя к медали «За боевые заслуги». А Федор поблагодарил, конечно, и — встречную просьбу. Дескать, объявились жена с сыном в освобожденном городе Изюме, так нельзя ли съездить хоть на три дня. Молодец, не растерялся. Начсвязи наморщил лоб и сказал: «Попробуем».
Неделя прошла, другая, Федор вкалывал на заливе у Толбухина маяка, и туда позвонил начальник: «Выхлопотал тебе две недели отпуска. Собирайся». Стали заканчивать работу, у Федора одно только в голове: отпуск! И надо же, как раз по голове и шарахнуло…
Под вечер вышли в шлюпке за косу — родимую корюшку брать. Федор размахнулся, бросил противотанковую гранату, ребята налегли на весла — уходить, а один, молодой, растерялся чего-то, упустил весло, шлюпка завертелась, тут ударил взрыв. Того, молодого, до смерти убило, а его, Федора, сидевшего на руле, чиркнуло осколком по черепу.
— Вот, — потрогал он свой тюрбан. — Теперь-то ничего. А то в глазах двоилось. — Он вздохнул. — Глупая голова в отпуск не пустила.
— Вон он сидит в холодке! — услыхали мы и посмотрели в сторону корпуса. Там прыгал матрос на костылях. — Главный! — крикнул он. — Гостей принимай!
