Евгений Войскунский - Мир тесен
Это я тоже узнал потом.
В ту ночь мы, группа катеров, были в море, в Выборгском заливе. Командир нашего отряда, шедший на катере лейтенанта Крикунова, получил с базы радиограмму и повел катера к Нерве. Из радиопереговоров я понял, что у противника тут большие силы: три миноносца, несколько тральщиков и тьма сторожевых катеров. Командир отряда запросил поддержку, вызвал с Лавенсари еще один отряд из нашего дивизиона. Драка пошла крупная, это ощущалось не только по нарастающему грохоту огня, но и по нервозности командирских переговоров.
Вот атака! Я ее не видел. Не глазами, нет — всей кожей я чувствовал ее стремительность, вихрь… клочья дымзавес с ветром врывались ко мне в рубку, застилали глаза… в люке мигали грозные вспышки розового света… Грохот нарастал… Резкий поворот отжал меня к переборке… Не удалась атака… Теперь длинными очередями бил ДШК… Боцман, должно быть, отбивался от сторожевых катеров…
И снова ревут на полных оборотах моторы. Снова атака!
Потом я потерял им счет. В ушах было заложено. Я только следил сквозь желтоватый туман, чтоб отдача в эфир была нормальная, чтоб связь была уверенная… Что-то кричал, срывая голос, Вьюгин… Зачем, ну зачем кричать с ларингофоном у горла?..
Красный высверк огня, грохот, скрежет… захлебнувшийся пулемет… Снова удар! Катер подбросило. Опалило жаром лицо…
Не знаю, долго ли я был без сознания. Может, минуту, может, две. Очнулся от жгучей боли в ногах, они будто горели. И болела голова. Попытался приподняться, руку занес назад, уперся в мягкое, липкое. Отдернув руку, посмотрел — и заорал, но сам не услыхал своего крика.
Костя Рябоконь полусидел, спиной упершись в ограждение рубки, его голова в каске странно свалилась на плечо, будто шея не держала. Костя смотрел на меня закатившимися глазами, по мертвым белкам пробегали отблески огня.
Катер горел. Не работали моторы. Резко пахло бензином. За рубкой мотались, шипя, языки пламени. Что-то кричал, стоя над моей головой, лейтенант Вьюгин. Всплеск желтого огня справа… свистнули осколки… Это нас расстреливают…
Вьюгин медленно, как во сне, повалился на меня, и я, обхватив его обмякшее тело, закричал, но опять не услышал себя. Стоя на коленях, наполненных болью, осторожно опустил командира на рыбины, он что-то бормотал и держался рукой, залитой кровью, за правую ключицу.
Опять рвануло. Опять осколки. Я нагнулся над головой Вьюгина в кожаном шлеме. В нескольких метрах от нашего правого борта шел катер, волоча за собой белесое облако дымзавесы. В его рубке мелькнуло обращенное к нам лицо лейтенанта Варганова.
Дым клубился, полз отовсюду — из люка радиорубки (не помню, как я вылез из нее наверх), от дымзавесы, наносимой на катер ветром, и с кормы — от горящей краски. Там боцман шуровал, поливал корпус из шланга, что ли, — только его могучий голос пробивался в мои оглохшие уши. Вот — тоже не помню, когда я стянул с головы наушники…
Гибель пахла дымом, бензином.
Но, пока я хватал ртом отравленный воздух и пытался разбитой головой осознать происходящее, руки, будто сами по себе, работали. Руки расстегнули китель Вьюгина и задрали окровавленную тельняшку. Сквозь дым чернела рана под правой ключицей. Кровь била толчками.
— Давай, давай! — донесся рык боцмана. — Качай!
Грохот нового взрыва. Но это уже не по нас. Мы закутаны в клубящийся дым. Это… неужели по катеру Варганова?..
А руки делали свое дело: вытащили из кармана брюк индивидуальный пакет (он у нас всегда при себе), рванули обертку, начали неловко бинтовать. Вьюгин дернулся, застонал, когда я протиснул руку с бинтом ему под спину.
Повязка промокла, надо было как-то остановить кровь. Тампон! — вспомнилось нужное слово. Скомкал бинт и наложил всей толщиной на рану. А бинтовать чем?
Дым, обволакивавший катер, приглушал грохот боя. А может, бой уходил от нас?
— Утонуть хочешь? — орал за рубкой боцман. — Сильней качай, Дедков!
Что-то бормотал Вьюгин, я приложился одеревеневшим ухом к его губам, в уголках которых вскипала розовая пена. А, черт, мог бы и сам догадаться: у него ведь тоже пакет в кармане… да и просто тельник рвануть понизу…
Пока я возился с перевязкой, бой еще дальше отодвинулся, пушки глухо ворчали где-то справа. Спасительный дым таял медленно-медленно во влажном воздухе ночи.
Ноги жгло, будто я их сунул в костер. Наконец разглядел: сапоги слабо дымились и как-то пожухли, брюки на коленях мокрые, бушлат тоже дымится, висит лохмотьями. Кислота! Только теперь дошло: радиорубку залило кислотой из разбитой снарядом дымаппаратуры. Как я не задохнулся? Обожженные ноги сами вынесли наверх…
Цепляясь за ограждение рубки, поднимаюсь на ноги. Вижу: боцман поливает из шланга верхнюю палубу, пустые желоба. Кинул взгляд на меня:
— Живой, Земсков? Давай в моторный отсек, подмени Дедкова на помпе!
Киваю. Но шагнуть не могу, не идут ноги.
Боцман будто перерезан пополам полосой дыма.
— Где командир? — Он надвигается, из-за пулеметной турели заглядывает в рубку. — Борис! — Бросив шланг, боцман отпихивает меня плечом и наклоняется над Вьюгиным: — Ты чего, Борис? — Трогает пальцами повязку на груди командира. — Поранило тебя?
Я не слышу, что отвечает Вьюгин. Только вижу, как шевельнулись его губы. Много крови потерял командир.
Не могу стоять. Ноги… Опускаюсь возле люка радиорубки, пытаюсь разглядеть, что там делается. Дыму там полно. Кислотой резко пахнет.
— Ты что, оглох? — трясет меня боцман за плечо. — Что с ногами?
Отвечаю: обожгло кислотой.
Боцман кричит в ухо:
— Обожди немного! Пожар мы сбили, теперь корма тонет! Обожди, воду откачаем, я тобой займусь!
В тишине слышу влажные всхлипы ручных насосов-альвееров. Озираюсь: почему тишина?! Бой переместился к северу? Или кончился вовсе? Где Варганов? Где другие катера отряда?
Дым понемногу рассеивается, проступает бледное ночное небо с редкими звездами. Небо полно печали, думаю я совершенно некстати.
Страшно взглянуть влево, но все же смотрю — и опять встречаюсь с пустым взглядом Рябоконя. Невозможно поверить, что Костя умер…
Я очнулся от боли. Кто-то дотронулся до моего разбитого лба. Боцман говорит:
— Потерпи. Надо промыть.
От жгучего прикосновения тряпки, смоченной спиртом, опять едва не теряю сознание.
— Попробуй, а? — слышу над ухом. — Может, рация цела? Отработать надо в базу…
Я смотрю в люк радиорубки. Она же залита кислотой!
— Долго не продержимся, — хрипит боцман. — Силы теряем… потонем…
«Может, сверху?» — думаю я.
— Вы мне ноги держите, — бормочу.
Свешиваюсь вниз головой в люк радиорубки. Нащупываю переключатели. Глазок уставился на меня зеленым оком. В слабом зеленоватом свете нашариваю наушники, надеваю на голову. А голова будто раскалывается. Ну, нечем, нечем дышать…
Дергаюсь, пытаясь вылезти. Боцман помогает. Сижу, хватая ртом дымный, светлеющий воздух. Смотри-ка, уже утро… Не то дымом, не то туманом затянут слабо колышущийся залив. Всхлипы альвееров становятся реже. Они похожи на плач.
Отдышавшись немного, опять, с помощью боцмана, свешиваюсь в люк. Передатчик включен. Слышу слабое жужжание умформера. Нашариваю ключ, выстукиваю позывные базы…
Нет отдачи в эфир. Черт, все впустую…
Снова сижу, хватая воздух, с закрытыми глазами.
— Что? — спрашивает боцман. — Не работает?
— Сигналы замыкает на корпус, — отвечаю через силу. — Вода…
А сам думаю: здорово нам влепили… катер полузатоплен…
— Боря, — говорит боцман, — надо что-то сделать. Только на тебя надежда.
Снова вишу. Из ящичка достаю отвертку. Если бы удалось снять панель и изменить антенный ввод…
Кажется, опять я терял сознание. Но боцман не дал мне ни отчаяться, ни умереть. Зависнув вниз головой, я копался в аппаратуре. И наконец сигналы пошли в эфир. Я повторял раз за разом позывные базы — и вдруг услышал ответ!
— Есть связь! — захрипел я. — Давайте текст!
И с боцманского голоса отработал ключом, открытым текстом: «Не имею хода. Место к северу от острова Нерва. Прошу помощи».
Боцман вытянул меня из люка. Полумертвый, я услышал в наушниках писк знакомого сигнала. База дала квитанцию — знак, что моя радиограмма принята.
Сквозь забытье я слышал, как распоряжался боцман: «Передохни, Дедков, дай я… Володя, заделку опять вытолкнуло, подопри распоркой…»
Потом в мои измученные уши ворвался вой самолета. Я хотел вскочить: воздушный налет! Но увидел, как боцман, сорвав с головы каску, размахивал ею. А самолет, пронесшись над нами, качнул крыльями…
* * *Ожоги оказались сильные. Колени, прожженные кислотой, можно сказать, до кости, были как два костра, полыхавших не переставая. Хоть криком кричи. Да я, кажется, и кричал, — плохо помню первые несколько дней и ночей в Кронштадтском морском госпитале. Делали болеутоляющие уколы. Я проваливался в забытье — в желтую муть, в клубящиеся дымы — и вдруг очухивался от боли. А однажды — от пронзительной мысли: прохлопал условный сигнал, три восьмерки…
