Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
О. Н.
Письмо посылаю не по почте. С офицером связи, который направляется в Вашу дивизию. Он обещал разыскать Вас и вручить письмо в собственные руки.
8
Яловой был направлен в стрелковую дивизию для прохождения дальнейшей службы.
— Тебя за баб турнули? Или за анекдоты? — оживленно поинтересовался толстенький полковник с круглым веселым лицом. Пригляделся к своему новому подчиненному, похмурнел. Как-то по-свойски вздохнул, сочувственно сказал:
— Не горюй, голубчик!.. В жизни знаешь как бывает: камни с неба валятся. Живой покудова, ну и хорошо. Все остальное приложится. Я тебя в хороший полк направлю. Приживешься.
Вот и приживался Яловой на новом месте.
Письмо Ольги Николаевны лежало в кармане. Выходит, помнила. И не только помнила…
По новым своим обязанностям агитатора полка Алексей Яловой шел в один из батальонов, занимавших оборону на переднем крае.
Мучило недавнее, не отпускало. Каждый свой шаг припоминал, каждое слово: кому, когда, где?.. В чем себя мог упрекнуть, обвинить?
Прошло больше месяца, но Алексей Яловой все не мог опомниться от тех перемен, которые произошли с ним.
Война была войной, и тут ничего нельзя было изменить. Да и не хотел он для себя отдельной судьбы. Правда, рушились тайные надежды на писательство. Ну, что же, выживет, уцелеет, вновь попытается вернуться к тому, что было начато в армейской газете.
Не спал многие ночи по другой причине. Только начнет уходить, проваливаться в спасительную мглу, и вдруг обжигающая боль. Будто кто-то невидимый подносил к его телу раскаленный добела прут, с дьявольской ухмылкой жег по живому… Несло паленым, смрадным.
Он вскакивал с нар, дверь из землянки рывком, хватал ртом стылый морозный воздух. Путались, расплывались на небе зябко подрагивающие звезды…
Почему там тогда разговаривали с ним как с преступником? Или, по меньшей мере, как с возможным злоумышленником. Под сомнение было поставлено все, чем он жил: его вера, его искренность, его подлинность.
Генерал из фронтового управления: морщинистое лицо, глаза под набрякшими полуопущенными веками, узкие, насталенные, словно лезвия бритв.
— Вы говорили…
— Вы утверждали…
Заглянет в раскрытую на столе папку и дальше, дальше…
А что такого он говорил? Что утверждал?
— Умнее всех хотите быть. Диалектики не понимаете. Недоучившийся мальчишка, а рассуждает.
— Слова нового гимна, видите ли, ему не понравились. Начал рассуждать, что «Интернационал» куда лучше… Нашелся ценитель! Вы что, не знаете, кто рассматривал и утверждал слова гимна!..
— Научили вас разговаривать… Что в голове, то и на языке. Болтает, как собака лает.
— Что вы со мной так разговариваете! — взвихрился Алексей.
Но когда он понял, что его не только подозревают в чем-то недозволенном, враждебном, но и прямо обвиняют, он взмолился:
— Прочитайте, что я написал, что пишу. Там виден человек. Весь, как он есть. Там не скроешься.
— Мало ли чего вы напишете или написали. Словами всякая фальшь прикрывается. Словам меньше всего можно верить.
Будто с маху увесистым кулаком в запретное место. Голова со звоном назад. Скрипучий, недоверчивый голос издалека.
Вся жизнь была в том, что ни в одном слове нельзя сфальшивить, слукавить ни в обыденности, ни на бумаге. «Говори, сынок, правду, только правду», — убеждала мама его, несмышленыша. Так и осталось. В искусство верилось больше, чем в жизнь. Брался за перо, как за монашеский посох. Как верующий перед богом, так ты перед листом бумаги. Сфальшивишь, слукавишь — и нет тебя. Дорога в искусство для тебя закрыта.
И вот теперь ему говорят, что словами всякая фальшь прикрывается, что созданное тобой может показаться иным вроде маскировочного халата.
Больше он ничего не объяснял, ни в чем не оправдывался.
— Слушайте меня внимательно, Яловой…
Алексей поднял голову. В лице старого человека с генеральскими погонами на щеголеватом кителе вроде что-то смягчилось. Засинело в глазах.
Но говорил он прежним едким, скрипучим голосом.
— Вот что я вам посоветую на будущее: если чего не понимаете, держите язык за зубами. Мало ли как вас перетолкуют.
…Но кто же он, тот клеветник, подлая душа, все оболгавшая, исказившая, истолковавшая самое невинное так, что мороз по коже?..
Приостановился только потому, что споткнулся о толстый, вздувшийся на дороге корень. Огляделся.
Вчера он проходил по этой же дороге. И теперь не узнавал ни самой дороги, ни рыхлой колеи, по которой уже стремился первый ручеек, ни окрестных полей, ни дальних перелесков.
Еще вчера все было как зимой. Все рисовалось отчетливо ясно: дальняя хмарь леса с выскочившими вперед заиндевелыми березами, за оврагом неожиданное, по-весеннему зеленоватое свечение осиновой рощицы, слепящий блеск снежного наста…
Теперь все смешалось, растворилось в неясном зыбком свете, в полумгле. Низко провисшие тучи с рваными краями безостановочно сеяли мелкий тепловатый дождь. В полях сумрачно осели снега, над ними вставал туман.
Яловой потоптался на месте. И замер, вдруг догадавшись, ч т о он видит, ч е м у он стал свидетелем.
Подошел один из тех редких дней на переломе, когда все вокруг еще помнит, живет зимой, и уже вступает в права новая хозяйка. Еще не видно, она далеко, но она послала вперед влажные ветры, туманы, теплые дожди. Помолодевшее, наскучавшееся в одиночестве солнце, хотя и томилось, скрытое тучами, поднялось над землей, его дыхание сквозило в рассеянном свете, в мелко сеющемся тумане.
Повсюду слышались шорохи, тихое кряхтенье, неясное бормотанье. Снег темнел, оседал на глазах. Он будто растворялся, переходил в туман.
Так вот почему говорят: «Туман съедает снег»!
Это было чудо. Оно вершилось на его глазах.
Дождь негромко стучал по капюшону, натянутому на зимнюю шапку, по жестким полам плащ-палатки. Лицо в росинках, в каплях родниковой свежести и чистоты.
«Умойся, касатик, водою ключевою, водою студеною…»
Из каких это сказок, из каких материнских далей?..
Заговорила вода. Булькало-булькало — и по колее, перепрыгивая через препятствия, уже помчался пенный, мутный поток. Идти можно было только посередине дороги. Ее, словно панцирем, прикрывала темная зимняя наледь.
Стряхивал ладонью с лица студеную весеннюю влагу. Будто и впрямь умывался. И недавнее ожесточение, боль, обида — все, чем жил последнее время, как-то незаметно утихало, отодвигалось.
Что-то высшее, разумное и целесообразное виделось Яловому в таинстве обновления, в смене времен, в негромкой работе жизни. Ничто не могло остановить это вечное движение.
Человек создает свои законы, природа живет по своим. Человек часто пытается управлять природой, не зная сокровенных законов бытия.
Но в чем же высшее предназначение человека? Способен ли разум его, «венца творения», понять связь и обусловленность сущего? В чем тайна жизни? Оправдание ее и цель?
С этими мыслями и добрался Яловой до глубокого оврага, по склонам которого были вырыты штабные землянки стрелкового батальона.
У крайней стояли сани, запряженные парой лошадей. Гнедая кобыла, обеспокоенно вскидывая голову, поглядывала на тонконогого жеребенка. Тот дурачился, опускал круглое копытце в мутный говорливый ручеек и тотчас выдергивал, словно обжигало его холодом. Настороженно покосился на подходившего Ялового, хвост трубой, метнулся к матери.
«Вот она, жизнь! — выдохнул Яловой. — Любовью, материнством она продолжает себя в бесконечности».
Любить и понимать жизнь, любить других и ненавидеть все, что несет зло и разрушение, — только так можно жить!
9
Откуда-то издалека накатывался гул. Прерывистый, зловещий. Его прорезали хлопающие удары. Яловой уже понимал, что стреляют зенитные орудия, и еще не сознавал, почему, откуда, зачем они.
Мучительное пробуждение.
— Быстренько! Быстренько!.. Кто может — вниз, в бомбоубежище! За лежачими придут санитары.
Белая косынка мелькнула в дверном проеме, сестра кинулась в соседнюю палату.
И только теперь Яловой отчетливо различил натужное гудение немецких бомбардировщиков.
Раненые выскакивали из палаты в одном белье. Кто прыгая на костылях, кто выставив вперед закованную в гипсе, бревноподобную руку.
От ринувшегося сверху, вырастающего воя мелко задрожали стекла. Взрывом шатнуло здание, с потолка посыпалась штукатурка.
— Санитара! Санитара! — закричал майор из угла. Какой-то надорванный голос. Как и Алексей, он был «лежачим». Ранение в позвоночник. Парализованы ноги.
Он бесновался там у себя в углу.
— Мать вашу!.. Свиньи! Трусы!..
Мгновенная вспышка за окном. И грохнуло так, что показалось: накренился пол и кровать поехала вниз.
