Михаило Лалич - Избранное
Ну вот мы и добрались, воздух стал почище, и дышится легче. Откосы, точно ступени, спускаются к равнине, откуда доносятся ароматы пшеничных полей. Настают минуты просветления, когда я, как мне кажется, узнаю местность. Откуда я тут все знаю? Здесь мы проходили прошлой ночью, а думается, было это так давно. Карабкались на заре, и желание забраться под ветки и поспать пять минут, точно боль, пронизывало мне мозг. Это Душко сказал, пять минут, а я согласился, что больше и не нужно. Колонна же двигалась дальше, и мы вместе с нею. Минометы бьют куда-то через нас. Гвоздят по горе с мертвецами, не нравится им ее красный цвет, это он во всем виноват. Затрещали и пулеметы, молчит только наша «бреда», должно быть, опять испортилась, а Душко, чтоб ее исправить, нет. Отдыхает Душко, прилег на пять минут, чтоб появиться потом под другим именем и в другом обличье. А мне надо перебегать через поля, падать, стрелять, перескакивать через стены межей и канавы с мокнущей в них коноплей. Нет Вуйо, нет Черного и Григория, в суматохе потерял и Васоса. Иду с незнакомыми, для них я чужак, но это мне нисколько не мешает, только бы куда-то идти.
Внезапно дает о себе знать «бреда», когда приутихли минометы за нивами. Это неподалеку, минутах в десяти ходьбы. Перебежать всего с десяток межей — плохо лишь то, что и наши не станут сидеть на месте. Пока я раздумываю, двинуться мне туда или нет, в долине появляются люди в желтых кителях, с перекрещенными на груди пулеметными лентами. Залп заставляет их метнуться к оврагу, другой залп бросает к запруде. Какое-то время они, точно перепуганная скотина в загоне, кидаются из стороны в сторону, потом один за другим поднимают руки. Сверху им обещают помилование, приказывают бросить оружие и подходить по одному. Послушные, как ягнята, они готовы сделать все, что прикажут, но это не очень им помогает. Наши оборванцы при обыске дерут кого за волосы, кого за усы, а то хватят прикладом, так что тот вскрикнет, или ткнут в бок дулом винтовки. Сначала избили до крови, потом стало жалко и принялись перевязывать раны и раздавать аспирин. Наконец построили по двое и под конвоем повели.
— Будете нас убивать?
— Нет, сначала будем вас судить!
— Погибли мы!
— Нас повесят!
Закуривают, затянутся раз, другой и бросают сигареты. И дышать, похоже, разучились: наберут сразу много воздуха и с трудом его выдыхают. Глаза наливаются слезами, обидно умирать молодым, обидно, что не верят им, какие они хорошие раньше были. Один все озирается по сторонам, в поисках удобного для побега места. Конвойный растолковывает, что из этого ничего не получится, и стягивает ему за спиной руки его же ремнем.
Кто-то смеется над происходящим; кто-то разглядывает свои ногти, притом лицо у него до того тоскливое, словно обнаружил недостачу. Пока я за ними наблюдаю, пред глазами проходит наша группа из Колашина: чувствую слепящее солнце, слышу позвякивание кандалов, оговоры земляков и проклятья вдовы Шимуна: «Чтоб никогда вам дома не увидеть!» И стараюсь поскорей уйти, не смотреть на них и не вспоминать, но колонна длинная, и то и дело кто-нибудь спрашивает:
— Как будете нас убивать?
— Где?..
Я кидаюсь на другую тропку: тут тень, земля влажная, видны следы копыт. По мокрому добираюсь до источника — у воды толпятся наши.
IV
Вступаем в раскинувшееся над равниной село, не богатое, но и не бедное, без помех и без приветствии. Никогда раньше наши сюда не заходили. На перекрестке стоят мальчишки и подозрительно на нас поглядывают. И деревья за оградами подозрительно машут ветвями. Нет ни собак, ни петухов, заперты по курятникам куры, чтобы какая не пропала. Смотрю с грустью на колонну — не подготовились мы к встрече: люди хромают, шаркают изодранными ботинками и по привычке стараются идти обочиной, где растет трава и где мягче ступать. Отпоровшиеся заплаты полощутся за спиной, напоминая о вечном вероломстве, которое так и норовит уловить момент, чтобы нам всадить в спину нож. Не помогает нам даже то, что у нас за плечами винтовки, — не очень-то мы похожи на победителей. А тут еще сбивают с панталыку дома со сверкающими стеклами, кухонные запахи, блеск дверных ручек, зеркальные шкафы, виднеющиеся в глубине комнат, и внушают мысли, что здесь процветает бог знает какая высокая культура, которую мы подавляем своим приходом. А в общем-то, никакой культуры здесь нет, а одна лишь теснота — плюнуть некуда, навоз, блохи, хлам, иконы и святая водица. И все-таки хорошо бы остаться здесь дня на два, на три, а то на целую неделю, здесь, где и для ослов есть крыша, еда, вода и отдых…
Лужайка перед школой, отведенная для привала, черна от людей и оружия. Григорий сидит у пулемета, не знаю, как уж он добрался раньше меня. Вуйо Дренкович не спит, ждет меня под стеной, усталый и злой от ожидания. Черный и Михаил спят, и он на них смотрит с завистью.
— Где ты, в конце концов? — кричит он. — И что делаешь?
— Нога за ногу, и застряло войско.
— Лучше уж не отбивайся, как паршивая овца! Нам и так уже больше некого ждать.
— Что, Видо в госпитале?
— И Видо, и Влахо.
— Знаю, Влахо дал мне бритву.
— Еще один такой бой — и с нами все кончено.
— За каждую победу приходится расплачиваться, даром они не даются!
— Сейчас я малость подремлю, а ты уж сам думай!..
Он надвигает шапку на глаза и тут же начинает похрапывать. Перед глазами у меня какой-то серый туман, ни сон ни явь.
Жители все-таки собираются — будет представление!.. Парни пришили на рукава ленты с буквами ЭПОН [42] и ходят козырями вокруг девушек. В толпе мелькают характерные лица — даже не верится: вот старушка, словно только вчера прибыла из черногорской деревни, стоит себе и прядет, трактирщик с брюшком, подозрительно всех оглядывающий усач рядышком с попом, и покрытые коростой дети, и беременные женщины — все как в Черногории… Эти сельские сходки, в сущности, ничего не стоят: приходят поглазеть на фокусника, а им подсовывают фразеров. И всякий раз надо снова доказывать, что ты существуешь, а они замечают лишь то, что ты с каждым разом еще более оборван. Впускают в одно ухо, в другое выпускают — ждут третьего чуда и дождутся на свою голову. Кладу голову на ранец, и в тот же миг мир растворяется в серую массу. Не остается ничего — ни деревьев, ни тоски, — пространство, время, огорчения сгинули, растаяли в изменчивой мгле.
А под ее покровом возникает «подземный мир», тот самый, о котором давно предполагали и долго не знали, где он находится. Главное в нем: попирать ногами, вертеться и топтаться на месте. Немало таких, кто наступает друг другу на пятки, но после третьего круга это становится бесконечным и очень страшным. Другие кричат. Кричат: «Убийца!..» Неужели миновало то время, когда выше всех прочих поднимали убийц?.. Прошло, кажется, потому что снова кричат: убийца, убийца — и ужасаются, как до войны. Кому же это кричат?.. Может быть, мне, ведь и я убийца? Хочу поскорей вскочить и не могу, не на что опереться, земля уходит из-под ног. Наконец нащупываю ее коленом и при помощи винтовки вскакиваю.
— Кто меня зовет?
Вуйо хватает меня за ногу.
— Ты куда?
— На кого это кричат?
— На чаушевцев, знают здесь некоторых, они местные.
Узнать их легко, это давешние. У одних забинтованы головы, но бинты успели уже запачкаться, у других связаны руки, чтоб не «баловались». На них плюют. Женщины норовят пырнуть веретеном. Мальчишки исподтишка швыряют камни и делают вид, что не они. На стене стоит девушка, лицо у нее спокойное и вроде бы безразличное, но она пинает ногой под ребра каждого проходящего мимо чаушевца, а лицо остается все таким же спокойным, дескать, я не я. Таковы люди — отражение природы и сама природа, — нет у них милости к побежденным. Стихия, как и все прочие, только помельче и побурнее, а мы, что хотим ее укротить и приручить солью разума, лишь пена на ее волнах. Старуха с распущенными седыми космами визгливо кричит и указывает на кого-то пальцем.
— Сына поминает, — говорит Вуйо. — Это, что ли, ее сын?
— Нет, этот увел ее сына.
— Пойдем поглядим, как их будут судить.
— Почестней, чем они нас.
— Хочу наконец и я это видеть.
— А я не хочу, устал.
Поднимаются и другие. Наступает тишина. Смотрю им вслед, а мне кажется, будто я взбираюсь на гору Хаджи Байрамле. Черный и Видо спорят, в какой стороне Левкохори, спорят долго, а где-то внизу шумит на холостом ходу водяная мельница. А они все спорят и говорят, говорят… Поднимаю голову: молодые парни несут гробы. Черный, Михаил и я идем за ними на кладбище. На могилах стоят глазурованные глиняные кувшины с желтыми узорами и зелеными цветочками. В каждом вода, чтобы мертвый не испытывал жажды. Пока поп в рясе неторопливо и важно талдычит бесконечные молитвы, иду в церковь. С десяток святых, в основном из одного клана, ни дать ни взять президиум, что сам себя выбирает, теснятся на иконостасе около женского лика с младенцем. Кое-кто обозначен именем, прочие, менее важные, остались безымянными: кто знает, кто они и как сюда примазались?
