Карел Птачник - Год рождения 1921
— Если бы я выпил с полковником столько вина, сколько вы, Штейниц, — язвительно заметил он, — он бы никогда не поступил со мной так, как с вами. Кстати говоря, Гамбург — красивый и веселый город. Не забудьте укрепить дисциплину в ваших образцовых ротах. Теперь это сделать легче, поскольку они не будут якшаться с разложившейся моей, — добавил он иронически.
После отъезда обеих рот капитан собрал своих подчиненных.
— Наконец-то мы одни в этом здании, — сказал он, поигрывая кортиком, — и будем действовать в зависимости от обстановки. Штаб батальона дал нам указания, как обращаться с чехами, и мы воспользуемся самыми крайними мерами. Если теперь, когда наша рота отделена от других, дисциплина и отношение чехов к труду не улучшатся, мы применим оружие. Разумеется, мы пойдем на это лишь в крайнем случае, чтобы можно было обосновать эту меру перед штабом.
Он замолк. За окном слышалось пение уходящих рот.
— Они еще поют! — задумчиво произнес Кизер. — Радуются случаю показать бодрость духа. У нас тоже нет причин для боязни и малодушия. Наши противники вышли к Рейну и хотят переправиться на другой берег? Ну и пусть! Война не кончена, и не все еще потеряно. Выждем своего часа, ни на минуту не забывая, что мы — воины германской армии! Эти слова звучали и всегда будут звучать гордо! — Кизер оглядел собравшихся и самодовольно усмехнулся. — Правда, мы допустили кое-какие ошибки, — продолжал он, покосившись на Нитрибита. — Нередко мы не до конца выполняли служебный долг, поступали не вполне по-воински. Это происходило, видимо, потому, что на нашей службе не было нужды в воинской строгости. Мы многое упустили и, возможно, именно потому наталкиваемся сейчас на трудности, которых могли бы избежать. Что ж, мы исправим эту ошибку. Сейчас более трудное время, чем год назад. Докажем же теперь, что мы умеем быть непреклонными, когда это действительно необходимо.
Гонзик стоял у железной ограды на темном дворе и задумчиво глядел на улицу. Шеренги уходящих рот заворачивали за угол, вот уже и красный фонарик замыкающего исчез в темноте.
Задумавшись, Гонзик не заметил, как кто-то подошел и стал рядом с ним. Он думал о Кетэ, как думал о ней каждый вечер со дня ее ареста, и сердце его было полно опасений и безмерной любви к этой чистой женщине.
Оторванный от своих дум, он вздрогнул и смущенно улыбнулся. Эда протянул ему сигарету.
— Мне нужно поговорить с тобой, — тихо сказал он. — По важному делу. Ребята послали меня посоветоваться.
— Какие ребята? — встрепенулся Гонзик.
— Вся моя комната. Двадцать два человека. Сходи, говорят, к Гонзику, поговори с ним. Спроси, согласен ли он.
— А к чему вам мое согласие, если двадцать два человека уже приняли решение?
Эда сунул руки в карманы и задумчиво наклонил голову.
— Ребята тебе доверяют, — твердо сказал он. — Они говорят, что без колебаний пошли бы за тобой, если нужно. И они хотят, чтобы именно ты вел их в этом деле.
— В каком же?
Эда глухо кашлянул.
— Мы решили, что время смыться. Домой. Не вечно же торчать тут. На родине мы нужнее. Хотим дать тягу, все разом, двадцать два человека.
Гонзик удивленно свистнул.
— Да что ты!
— Да, да, — взволнованно повторил Эда. — Помнишь, как в конторе пропала пачка отпускных билетов? Это я их стибрил. Да еще печать приложил, теперь нужно только заполнить их, и готово, можно ехать. Да еще бесплатно до самого дома!
Гонзик не отвечал. Он стоял, опираясь об ограду, и молча смотрел на улицу.
— Мы продумали все до мелочей, — настойчиво продолжал Эда. — Домой никому из нас вернуться нельзя, это ясно. Поэтому каждый уже списался с родичами и знакомыми. У всех есть где укрыться, конечно в деревнях, в городах опасно. Ребята послали меня к тебе. Поедем с нами, Гонза. Или хотя бы скажи, можно ли нам удрать, не навредим ли мы остальным? Если из-за этого худо придется всей роте, мы лучше останемся, будь уверен. Вот почему ребята хотят знать твое мнение.
Гонзик долго не отвечал.
— Я-то думал, что придется растолковывать ребятам, что надо и чего не надо делать, — проговорил он наконец, справившись с волнением. — Что придется приглядывать за ними, понукать и подбадривать. А оказывается, вы и сами… Ну конечно, надо бежать, Эда. Надо показать пример другим. Что верно, то верно, — ваш побег поставит роту под удар. Но пришло время принять такие удары. Так что не беспокойтесь за нас, уж как-нибудь мы выдержим. О господи! — воскликнул он и сдержанно усмехнулся. — Хороший сюрприз получит Кизер! Представляешь себе, что с ним будет? А с Нитрибитом, Гилем и Бентом?
Эда нерешительно помялся.
— А ты не пойдешь с нами? Разве ты не хочешь?
— Нет, — решительно ответил Гонзик. — Я — нет. Я пока что останусь, Эда.
3
Туберкулез!
Никогда в жизни я не болел туберкулезом и знаю только, что это страшная болезнь — она разъездает легкие, губит человека и против нее нет надежных средств. Одно слово, которое произнесли три врача в комнате, тускло освещенной красноватой лампочкой, сейчас заслонило для меня весь мир. Мое сознание, а не только тело, поражено этим недугом. Слово «туберкулез» подорвало мои силы, лишило меня всякой сопротивляемости, я весь сжался в ожидании последнего удара и не мог напрячь волю, чтобы преодолеть тупое оцепенение, похожее на то, что охватывает кролика, вдруг увидевшего удава.
Мне казалось, будто смерть властно протянула ко мне свою костлявую руку, Целых две недели температура была под сорок, я мучительно потел, простыня липла к матрацу, который тоже пропитался потом, а рядом на ночном столике стояла плевательница со сгустками крови. Я лежал неподвижно, все мое внимание было сосредоточено на болезни, хотя я и не испытывал острой боли. О, я охотно предпочел бы самую сильную боль, только бы не этот страшный туберкулез! Острые боли дали бы мне возможность испытать свою выдержку и стойкость… Но эта болезнь физически не мучительна, она сжигает тело холодным внутренним огнем.
Врачи не приходили ко мне трое суток, а я так мечтал о каком-нибудь средстве против жара, наивно надеясь, что мне поможет инъекция, пилюли, компресс или укутывание. Все кругом молчат, а я потрескавшимися, пересохшими губами молю о помощи. Только сестра Маргарет по ночам входит ко мне на цыпочках, бесшумно, как призрак, садится рядом на стул, берет мою горячую руку и мягкой ладонью гладит по мокрым волосам. А я долго жалуюсь и плачу, уткнувшись лицом в ее белый передник…
Откуда-то из глубин моей души прорвались слезы, и я плачу, как жестоко обиженный ребенок, которому сказали, что нет светлой силы, способной прогнать чудовищ, повергнувших его в ужас.
— Плачь, плачь, — говорит мне сестра Маргарет, а я цепляюсь за ее руку, словно надеясь, что здоровье из ее сильного, молодого тела перельется ко мне.
Ночи теперь нескончаемы, как дороги, которые никуда не ведут и над которыми никогда не восходит солнце. В соседней палате какой-то больной кашляет тяжело и надсадно, словно стараясь выкашлять душу. У окна тихо и мерно дышит Мариус. Пьер прикидывается спящим, но мне ясно, что он прислушивается: хочет знать, каково мне. Иногда он встает, подходит к моей постели и спрашивает, чем помочь мне.
Чем ты можешь помочь, милый друг, если я изверился во всякой помощи, если и я сам, получив столь предательский удар судьбы, хочу, быть может, покончить счеты с жизнью? Как же исцелить раны, как помочь телу?
Я широко раскрываю глаза и представляю всю свою короткую, ах, такую ужасающе короткую жизнь! Мое лицо мокро от слез, струйки пота текут по груди, по бокам, по вискам меж волос. Я стараюсь не спать, потому что боюсь уснуть навеки. Мысли скачут в беспорядке, лихорадочно, неистово.
С тоской и нежностью вспоминаю я и о тебе, любимая. Никогда я так не радовался тому, что ты не существуешь в действительности, что ты живешь лишь в моей фантазии. А вместе с тем мне так хочется, чтобы ты была со мной, чтобы я чувствовал твою любовь, ибо я убежден, что она была и есть, и только в ней мое спасенье.
Мое слабое тело чахнет с каждым днем, я худею, кости проступают под горячей, потной кожей. Я ничего не ем, кроме супа, у меня уже не хватает сил, чтобы сесть, от самого ничтожного усилия дрожат колени и руки, я бессилен, за много бессонных ночей во мне родилась покорная готовность к смерти. В глубине души я ощущаю непонятное удовольствие при мысли, что я всеми покинут, что обо мне забыли и наши ребята, что я уйду в небытие, как Ладя Плугарж, Лойза, Руда и Мирек.
По ночам я нередко сожалею о том, что в последнее время многое вынужден скрывать от родителей; я утаил от них свою болезнь, не написал и, видимо, уже не напишу о ней, потому что это убило бы их.
