Карел Птачник - Год рождения 1921
«Нет, еще не скоро», — говорил тот, кто боялся возмездия и заслуженной кары. «Еще не скоро», — умоляли предатели, осознавшие тяжесть своей вины. «Еще не скоро», — клянчили торгаши, подсчитав, что их капиталы приумножились только во сто крат. «Еще не скоро», — восклицали те, кому конец войны не принес бы еще полной победы.
«Еще не скоро», — бессонными ночами думал Гиль, все чаще вспоминая старого Вейнгарда. «Еще не скоро», — уверял себя фельдфебель Бент, старевший с каждым днем; его сжигала жестокая ненависть ко всему и всем. Лишь недолгую утеху он находил в вине, которое выписывал теперь целыми ящиками. «Еще не скоро», — твердил Нитрибит, подавленный мыслью о том, какую небывалую возможность покорить мир потеряет Германия, проиграв войну. «Еще не скоро», — боязливо шептали Кизер, Бекерле, Куммер, Шварц, Рорбах и все рядовые гитлеровцы, которые понимали, что, лишившись зеленых мундиров вермахта, они потеряют легкий хлеб и станут жалкими «штафирками», давно забывшими свою гражданскую специальность, отвыкшими от честного труда. И только солдат Липинский, спокойный, тихий человек с внешностью усталого крестьянина, хладнокровно воспринимал дурные вести и задумчиво усмехался.
О событиях на фронте рота узнавала только из газет и из передач пражского радио. Иногда Гонзик приносил новости, о которых не прочтешь в газете: он заходил к Трибе, жившему в маленьком домике на Расберге, они запирались в мансарде, чтобы не вошел восьмилетний сынишка хозяина, и слушали заграничное радио.
Трибе при этом посмеивался над собой.
— Ну какой я немец, если позволяю в моем собственном доме слушать правду о моей стране? Представляешь, что у меня на душе? Если бы я донес на тебя, я мог бы утешиться хоть тем, что избавил немецкий народ от одного врага.
— Вот и ошибаешься, — улыбнулся Гонзик, — я ровно ничего не имею против твоего народа и против тебя самого. Мой народ не может быть врагом твоего, и мы с тобой друзья. Уж не поэтому ли ты считаешь себя плохим немцем?
Трибе был озадачен.
— Сам не знаю, почему я так изменился. Ведь я был обер-фельдфебелем, сражался в России. Правда, я не одобрял того, что мы там творили…
— Но и не протестовал?
Трибе грустно улыбнулся.
— Хотел бы я знать, кто из нас мог это сделать. Мы не доверяли друг другу. Будь в нашей дивизии хоть тысяча несогласных, все равно не имело никакого смысла идти на расстрел.
— Вот видишь, — прервал его Гонзик, — вы боялись за свою жизнь, за ту самую жизнь, которую доверили своим генералам и фюреру. Возможно, что сейчас уже не время для переворота, не время для него было и в военные годы, когда Германия шла от победы к победе. Но его можно было совершить в тридцатые годы, пока нарождался фашизм. И тогда выступление против него стоило бы жизней, но только ваших, а сейчас за грехи немцев весь мир расплачивается жизнями лучших людей.
— Тогда… — Трибе предался воспоминаниям. — Тогда в Германии были голод и нужда. Приход Гитлера к власти сулил конец безработицы…
— Лишь на время! Проиграв войну, вы не избавитесь от безработицы, если только не наведете у себя порядка, не отнимете у Круппов, Тиссенов и Клокнеров их богатства, не передадите их народу. Кстати говоря, одна из причин всякой войны — это стремление надеть на безработных военные мундиры, накормить их из казенного котла, а потом с их помощью умножать доходы тех, кто прикрывается фразами о патриотизме, справедливости, возмездии, праве.
Трибе задумчиво курил трубку.
— Может быть, и так, — устало согласился он. — Но когда же простые люди узнают правду?
— Узнают, когда захотят этого, — строго сказал Гонзик. — А ты не хочешь. У тебя одна рука, и ты, видно, считаешь, что можно опустить ее и ждать, что будут делать те, у кого обе руки целы. А самому оставаться в тени. Ты знаешь, что в Германии неладно, но тебе достаточно, что у тебя над головой есть крыша; ты благодарен судьбе за то, что у тебя уцелела хоть одна рука. С такими немцами, как ты, через несколько лет, новый Гитлер сможет начать новые авантюры. Вы будете несогласны, но не станете протестовать, а только порадуетесь, что цел ваш дом. Для вас крыша над головой — это все. Безопасность, удобства, доход — только это вам и важно, все остальное вас не касается. А если разрушат вашу крышу, вы все-таки будете довольны, что уцелели сами. Так или нет?
У Трибе погасла трубка.
— Трудно сказать, — виновато сказал он. — Может быть, ты и прав. Но разве можно помешать человеку заботиться прежде всего о себе.
— Если это так, — усмехнулся Гонзик, — почему же тебе отрезали руку? Почему ты не подстережешь того, кто погнал тебя на эту бойню, и не отомстишь ему?
— Не лови меня на слове, — уклонился Трибе.
— Я тебя не ловлю, а вот вы хотите словами отгородиться от ответственности.
— Будь я одиноким, — недовольно вырвалось у Трибе. — Но ведь у меня семья, жена и дети.
— Разве только у тебя?
— У меня ее не было, — печально продолжал Трибе, — пока я был на войне. Семьи нет у тех, кто дерется на фронте. Я семью оставил дома. В военное время семьи распадаются, вы, чехи, это тоже хорошо знаете. Разве ты не нашел себе девушку у нас? — обратился он к Гонзику.
Гонзик с минуту пристально смотрел ему в глаза.
— Да, нашел, — тихо сказал он. — Но не такую, как ты думаешь. Я нашел ее на всю жизнь.
Трибе не понял.
— Наши женщины забыли о гордости, — сказал он строго. — Война их совсем испортила. Им все равно — француз, чех или немец. Живут сегодняшним днем.
— И перестали соблюдать высший закон расы, — насмешливо подхватил Гонзик. — Это ты имел в виду?
Трибе покраснел и в смущении закусил мундштук трубки.
— Вот видишь, — сказал Гонзик, поднявшись, — нацизм засел в вас так глубоко, что вы живете им, мыслите по его догмам, сами того не замечая. Целое поколение понадобится вам, чтобы избавиться от этого яда. Да и то, если только вы захотите.
Обстановка в переполненной чехами школе накалилась уже настолько, что капитан Кизер созвал совещание командиров рот, чтобы, как он выразился, наметить новые меры против отдельных смутьянов.
Обер-лейтенант фон Кох позволил себе заметить, что дело уже не в отдельных нарушителях — недисциплинированность стала массовым явлением. Капитан был уязвлен этими словами и заявил, что в его пятой роте имеют место только отдельные случаи; он повторил при этом свое суждение об ошибке командования батальона: мол, совершенно напрасно полковник поместил все три роты в одном здании.
Обер-лейтенант Штейниц, явившийся на совещание сильно навеселе, потребовал решительных мер, которые, по его мнению, заключались в том, чтобы в каждой роте хотя бы один раз для острастки пустить в ход оружие. Это будет эффективней, чем дурацкие совещания, которые ничего не дают.
Проводивший совещание Кизер вспыхнул и пригрозил Штейницу немедля подать на него рапорт о злоупотреблении спиртными напитками. Штейниц хладнокровно возразил, что герру полковнику в Майнце это отлично известно, поскольку он выпил со Штейницем не одну дюжину игристого рейнского вина.
Капитан ушел с совещания, хлопнув дверью.
Через неделю из Майнца пришел приказ о переводе рот Коха и Штейница в Мерзебург и Гамбург. Пятую роту оставили в Цейтце.
Отъезд проходил шумно. Молодые чехи прощались так, словно расставались совсем ненадолго. «Нас хотят разъединить! — восклицали они. — Немцы торопятся разделить нас, пока мы не задали им тут жару».
В ночь накануне отъезда кто-то проломил во всех этажах кирпичные перегородки и сбросил с постамента перед школой двухметровый макет бомбы.
— Давно пора вашим ротам убраться отсюда, — ухмылялся Кизер, прощаясь с зашедшими к нему командирами рот. — А то, чего доброго, и тут, в Цейтце, станет опасно. В ваших ротах — сплошь преступники и буяны. Счастливого пути!
Они расстались, недовольные друг другом. Фон Кох и Штейниц подозревали, что Кизеру удалось повлиять на командование батальона и что именно его стараниями их неожиданно переводят в другое место. А им очень не хотелось уезжать из Цейтца перед самым наступлением зимы, и они напрямик высказали Кизеру свое мнение о нем. Но горбун, только усмехался. Ему даже льстила вражда и зависть обоих ротных, а главное, тот факт, что они приписывают ему такое влияние на штаб батальона.
— Если бы я выпил с полковником столько вина, сколько вы, Штейниц, — язвительно заметил он, — он бы никогда не поступил со мной так, как с вами. Кстати говоря, Гамбург — красивый и веселый город. Не забудьте укрепить дисциплину в ваших образцовых ротах. Теперь это сделать легче, поскольку они не будут якшаться с разложившейся моей, — добавил он иронически.
После отъезда обеих рот капитан собрал своих подчиненных.
— Наконец-то мы одни в этом здании, — сказал он, поигрывая кортиком, — и будем действовать в зависимости от обстановки. Штаб батальона дал нам указания, как обращаться с чехами, и мы воспользуемся самыми крайними мерами. Если теперь, когда наша рота отделена от других, дисциплина и отношение чехов к труду не улучшатся, мы применим оружие. Разумеется, мы пойдем на это лишь в крайнем случае, чтобы можно было обосновать эту меру перед штабом.
