Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание
— Откуда, девчата?
— Из Брянска, — ответила Анюта по легенде, предложенной им еще в Москве. — Соль меняем на продукты.
У Анюты и Нины в вещевых мешках действительно лежало килограммов по пять соли. Туго тогда в деревнях было с нею: За соль да мыло ловкачи выменивали любую драгоценнную вещь, даже золотую.
Девушка поправила на затылке узел пуховой шали и сказала:
— Далеконько занесло.
— Нужда и на Соловки загонит!
Нинку тут за язык и дернуло:
— Скажи, милая, партизаны в деревне есть?
Девушка прищурилась. Ее маленькие глазки превратились совсем в щелки, а из щелок глядели острые, как шильца, зрачки. Некрасивой, подозрительной сделалась. Анюта расстроилась. — дернуло же эту Нинку за язык!
— Соль нужна, — наконец проговорила девушка. — Пойдемте к нам. Купим.
Дело прошлое, но тогда Анюта сильно перетрусила, однако виду не подала. Повернуться бы да уйти, но как теперь уйдешь? А девушка одета прилично — и пуховая шаль, и полушубок добротный, и теплые боты, как у городской — с достатком живут, не по-военному времени. Из семьи полицая или старосты? «Живой не дамся», — мысленно решила Анюта и злилась на Нинку: язык не могла прикусить, болтушка.
В избе полицаев не оказалось. Рыжий дядька чинил валенки. Парнишка лет двенадцати сопел на полу, привязывая к валенкам коньки-снегурочки.
— Соль, говорите? — спросил рыжий дядька. — Это хорошо. Соль у нас кончилась, а без нее ослепнуть можно, — и к сыну: — Тикай, тикай, нечего слушать взрослые разговоры, ишь рот открыл, шире нашей кадочки. Ну?!
И рыжий незаметно подмигнул сыну, чтоб тот скорее уходил и привел кого надо. Анюта ничего не заметила, Нинка тем более. И начал тянуть волынку рыжий дядька: кто да откуда, да как там живется в Брянске, добрые немцы или злые. Про соль ни слова, словно бы забыл, зачем прибыли сюда девушки. Нинка и та сообразила, наконец, что дело пахнет керосином, к двери поближе попятилась. Но в дверях стала девушка в полушубке, привалилась плечом к косяку и смотрит на незнакомок усмешливо.
У Анюты свой план созрел. Появятся полицаи или немцы, она выхватит пистолет, который прятала за пазухой, и пристрелит, прежде всего, рыжего, потом эту деваху, ну, а последнюю пулю в себя.
Под окном тревожно проскрипел снег. Стекла затянуты куржаком — ничего не разглядишь. Разговор мужской, но невнятный. Анюта, напрягшись, спросила рыжего:
— Кто? Полицаи?
— Полицаи, — усмехнулся рыжий и вдруг увидел, что Анюта выхватила из-за пазухи пистолет и навела на него. Заорал благим матом:
— Дура, опусти оружие! Партизаны! Нет туто-ка полицаев!
Анюта дрожала, ни одному слову рыжего не верила. Девушка, испугавшись, что сейчас произойдет непоправимое, закричала:
— Скорее, товарищи!
Анюта не помнила, почему она не выстрелила. Чудом спасся рыжий, мог бы погибнуть из-за своей неловкой шутки. Собственно, какая это шутка? Он принял парашютисток за немецких шпионок. Здесь был партизанский край. Фашисты под любым предлогом засылали к партизанам своих агентов. Они охотно вербовали красивых девушек — находились продажные твари.
Так Анюта и Нина очутились у Давыдова. Чуть попозже появился и Федя. На него жалко было смотреть. Обут в худые ботинки без обмоток, грязная портянка торчала из ощерившегося носка. Федя обмотками перемотал ботинки, чтоб ноги не мерзли. На плечах болталась старая серая дерюга, балахон какой-то, а может, шинель времен первой мировой войны. На нестриженной голове покоилась кепочка — блинчиком. Уши повязаны черной шелковой тряпкой. Не брился и не мылся, наверно, около месяца. Клинышком топорщилась жиденькая смешная бороденка. Ему бы посошок в руки и суму через плечо — и странник, какими их рисовали художники.
Сташевский осенью попал в окружение, попробовал немецкого плена, однако благополучно бежал. Слезно просил оставить его в отряде. Федя трясся от холода, переминался с ноги на ногу. Руки старался спрятать в рукава своей дерюги, но они были узенькие и вторая рука туда не влазила. Под носом белела сосулька.
Давыдов задал один лишь вопрос:
— Кадровик?
Получив утвердительный ответ, зачислил его в стрелки, добавив:
— Оружие добудешь в бою.
На следующий день Сташевского нельзя было узнать: Партизаны раздобыли ему валенки, шубу и старую заячью шапку, правда, малость великоватую, но зато теплую. Федю побрили, постригли, отмыли в бане, и предстал он перед Анютой молоденьким застенчивым пареньком.
А еще позднее с двадцатью хлопцами пришел в отряд Старик. С Федей у них была трогательная встреча — оказывается, они уже успели повоевать вместе. Давыдов дал пришедшему роту, в которую отпросился и Федя. Позднее Старика назначили заместителем командира отряда по разведке, а Федя стал у него правой рукой.
Сташевский славный парень, деликатный такой, с нею, по крайней мере. Кое-кто из ребят огрубел в лесу, материться научился. Другой раз махнут непечатное слово и при Анюте. Она их сердито осаживает, но они быстро забывают про свою оплошку. Федя нет, за ним такое не водится. Интеллигентская закваска в нем сидела крепко. Анюта к Старику приглядывалась дольше, чем к кому-либо. Он ей нравился и не нравился. Держался со всеми уверенно, но и не навязчиво, за словом в карман не лез. Но что-то в нем коренилось колючее или нагловатое, она не могла разобраться скоро. Анюту он вообще не замечал, будто ее не было на свете, и это оскорбляло самолюбие. Несколько позднее она, наконец, поняла, что не колючее и не нагловатое в нем было. Именно в этом жило презрение к опасности, к смерти. Поняла это после одной истории.
Через Надю, ту самую девушку, которой Анюта с Ниной, хотели продать соль, немецкий офицер хотел установить связь с партизанами. Будто бы в гитлеровской армии была группа словацких солдат, которая хотела перейти к партизанам. Надя об этом доложила Старику. Тот заинтересовался офицером и решил с ним встретиться. Через Надю договорились о месте и времени встречи. Давыдов неодобрительно отнесся к затее, но запрета накладывать не стал. Старик взял с собой четверых партизан, в том числе Щуко и Федю — без этих двух не делал ни шагу.
Партизаны замаскировались, а Старик пошел к офицеру, который ожидал его на полянке. Это был сухощавый и прыщеватый немец, одетый щегольски, со стеком в левой руке. На плохом русском языке он предложил Старику выпить водки. Получив отказ, взмахнул стеком. Пять или шесть гитлеровцев выскочило из засады и бросилось на разведчика. Видимо, надо было иметь самообладание Старика, чтоб не растеряться. Он выхватил пистолет и пристрелил сразу двоих. Когда на него навалились другие, умудрился достать финку и убил третьего. Партизаны не могли стрелять, боясь задеть командира. А немцы, видимо, хотели взять его живьем. Но когда партизаны подоспели на помощь, Старик успел управиться со всеми гитлеровцами сам. И не получил ни царапинки. Анюта, когда узнала об этом, ахнула от удивления. Такое бывает не часто даже в партизанской практике.
Давыдов сделал Старику выволочку. Анюта слышала, как комбриг его пробирал, нажимая на то, что не дело заместителя командира отряда лезть в каждую дыру самому и что не нужно отряду лихачество, а нужна четкая служба всей разведки — и войсковой, и агентурной. Старик отмалчивался. Лишь под конец сказал:
— Учту, товарищ, командир. Нет, как они хотели меня провести, цуцики! Не на того напали! Я в драке кое-что смыслю.
Анюта неожиданно для себя зашлась радостью, что слышала этот разговор, что есть в отряде такой вот храбрый человек, который ничего на свете не боится. Она представила, как на него налетели фашисты, и даже мурашки поползли по спине. Анюта знала какие это подлецы — фашисты. Они смелые, когда налетают оравой на одного.
...Размеренно шагает лошадь, у нее глухо екает селезенка. Пахнет конским потом. Сырой туман стелется но ложбине, в небе невидимый гудит самолет. Слева за лесом то и дело вспыхивают и гаснут огни ракет — там оккупанты.
Анюта идет следом за лошадью и мысли ее далеко отсюда. Думает про Федю-разведчика, про Старика, про свою подругу Нинку.
Порой Анюту клонит ко сну, и она подремывает на ходу — чему только не научишься при кочевой жизни.
В ОДИНОЧЕСТВЕ
1
Лукин без страха и подумать не мог, чтобы с ним было, если бы невзначай не набрел на Ольгу. Девушка она, по всему видно, решительная. И коль взялась помогать, то на полпути не бросит.
Оля пропарила Лукину ушибленную ногу в густом отваре трилистника. Из сенок принесла бутылку с мутной, дурно пахнущей жидкостью и, намочив его тряпку, приложила к пятке. В нос шибануло резким запахом, похожим на запах нашатыря.
Лукин зажал нос. Оля улыбнулась:
— Это настой из муравьев. Помогает, — и поспешила заверить:
