Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание
— Правда, правда.
Затем укутала ногу в шаль.
Отец следил, как дочь нянчится с солдатом, которого неизвестно где подобрала. Когда она закончила перевязку и, убрав в сенки бутылку с настоем, вернулась в избу, отец сказал так, будто Лукина не было:
— Чего с ним нянькаешься? Откуда такой выискался, знаешь? Кого пригрела, знаешь?
Оля промолчала. Открыв крышку подполья, опустилась вниз и чиркнула спичкой.
Лукина замечание хозяина обидело:
— Меня пригревать не надо.
— Оно и видно, — ехидно возразил хозяин. — Недаром на Ольке верхом приехал.
Оля вылезла из подполья и обратилась к Лукину:
— Я постелю там, хорошо? В избе опасно, к нам чужие заходят.
Ее решительная независимость от отца и то, что она обращается к Юре запросто, будто они знакомы давно, согревала Лукина, и девушка делалась еще ближе. Ему в Ольге нравилось положительно все — и толстая коса за спиной, и темные полукружья бровей, и эта милая озабоченность, и румянец на лице. Близкая и понятная. Лукин удивлялся, как это он не робеет в ее присутствии.
— Жоржик узнает, он тебе устроит, — не унимался хозяин. — Не было печали, сама привела, накачала заботушку. От Жоржика теперича прячь его. Жоржика не знаешь?
— Моя забота, — отмахнулась Оля от отцовского брюзжания, и брови нахмурила. Она и брови по-особому хмурит — сердито и мило.
— На осину-то и меня заодно с тобой вздернут. Неохота на осине-то болтаться, знаешь?
— Могу уйти, — сказал Лукин.
— Куда же? — улыбнулась Оля и сразу обезоружила. — Не обращай на него внимания. Ворчит, страшные слова говорит, а сам добрый.
— Много у хорька доброты, — пробурчал хозяин, захлопнул у печи отдушину, и вместе с табуретом подвинулся к столу. Оля сняла с вешалки старенький тулуп, бросила в подпол, с кровати взяла подушку и спустилась вниз, чтобы сделать постель.
— Боишься, хозяин? — усмехнулся Лукин.
— Нешто ты храбрее меня? На словах-то храбрые. Помню, в сорок первом драпали без портков, а кулаками махали: мы ему покажем. Два года показываете. Тоже, поди, драпал?
— Не успел.
— Мне моя жизня не надоела, хотя она и жестянка, будь проклята. Картопь да самосад — вся-то радость. Ведь она какая, жизня-то? Сам по себе, ни нашим, ни вашим. Немец лютует, орет — красным помогал? Не помогал. Поорут, поорут не тронут. Красные спросят — немцам помогал. Боже упаси. Стало быть, и красные не тронут. А тут тебя Ольга подобрала. Кумекаешь?
— Я и не то кумекаю, — зло возразил Лукин: не нравился ему Ольгин отец, такого за глотку возьмут — выдаст, свою дочь родную выдаст, не то что чужого. — Плохие слова говоришь. И не пойму откуда только берутся такие, как ты?
— Тут и понимать нечего, — не обиделся мужик. — Жизня рожает. Не мать родна и не тетка — калачики есть живо заставит.
— Немцы за такие рассуждения медаль могут дать, за то, что не мешаешь им жить.
— Я ведь, милок, красным тоже не мешаю, знаешь?
— Красным, — передразнил Лукин. Он не переносил, когда русские своих же называют «красными», вроде бы открещивались от них: есть красные, есть фашисты, а я сам по себе.
Из подпола вылезла Оля:
— Можешь отдыхать. Наспорились? Тятя задирать любит.
— Не по правилам задирает.
Не столько отдохнешь, сколько терзаться будешь. Залезешь в подвал, как в западню, — и живым не выберешься. Оля, положим, своя, наверно, комсомолкой была, на нее можно положиться. Ко мне относится хорошо. Зарделась, когда поймала мой взгляд. Не хватало еще, чтоб я влюбился в нее. А что? И влюблюсь...
Батька у нее ненадежный и хитрый. Себе на уме. Спускаться в подвал или уползти в лес подобру-поздорову? Пока не поздно, а? Там, в случае чего, дорого продать можно свою жизнь, а здесь, как кутенка, прихлопнут и пикнуть не дадут. Как бы, интересно, сержант поступил на моем месте? Полез бы в западню? Возможно, это не западня, а настоящее убежище, западня же там, в лесу? Ходить-то я все равно не могу. Нет, пожалуй, сержант остался бы здесь, укрылся бы в подполье, пока нога не подживет. И Оля будет рядом.
— Что же ты? — поторопила девушка и ласково улыбнулась: — С неба прыгать не боялся, а тут задумался?
— Так то с неба.
— В подпол страшнее? Ничего, не бойся. Все обойдется.
Лукин развязал рюкзак и положил на стол банку тушенки и два больших сухаря:
— Держи, это квартирные.
— Можно, — согласился хозяин, хотя Оля воспротивилась. Она не желала брать ничего. Лукин не хотел отступать. Пока препирались, отец спрятал сухари, а банку тушенки поставил на окно, даже спасибо не сказал. Лукин улыбнулся, и Оля рассмеялась. В самом деле, они спорили, а старик плату прибрал к рукам. Зачем же они спорили?
Лукин, опираясь на автомат, допрыгал до дыры и спустился вниз. Оля подала ему вещевой мешок, сапог с портянкой, шинель.
Хотя в подвале пахло сыростью и было темно, однако жить можно. Лукин обрадовался, что сейчас, наконец, спокойно отдохнет. Оля, стоя на коленях возле лаза, улыбнулась:
— Спокойной ночи, Юра!
— Спасибо! Тебе тоже, — и так ему радостно сделалось от ее слов, от ее ласкового голоса, от того, что она есть такая добрая и понятная, что Лукин готов был запеть.
Через несколько минут он будто провалился в сладкую бездну и очнулся от того, что услышал над головой уверенные мужские шаги — при каждом шаге сапоги похрустывали, а половицы прогибались и стонали. Лукин на всякий случай схватился за автомат: черт знает, кто этот человек и зачем появился в избе? Возможно, вчера, когда они сюда добирались, их кто выследил?
— Здорово, Емельян, — пробасил гость в скрипучих сапогах. Под ним затрещала табуретка. «Здоровый бык» — отметил про себя Лукин. Олиного голоса неслышно, значит, ее нет дома. Сколько же времени? Ночь, утро, день? Ага, в щелку пробивает свет — уже светло. И гость пришел. Значит, не рано.
— Здорово, коли не врешь, — отозвался хозяин.
— Я врать не люблю, я человек прямой и честный. Ого! Консервы. Да еще советские. Погодь, погодь, откуда у тебя консервы?
«Ах, ты, безногий черт! — обругал Лукин хозяина. — Не мог спрятать. Убрал бы куда-нибудь. А теперь влип!»
— Завидки, небось, берут? У меня есть, а у тебя нет?
— Не скули, Емельян! Откуда у тебя советские консервы?
— Я ж не глухой и не пугливый, чего рот-то разинул? Ох-хо-хо, — вздохнул хозяин. — Все нынче кричат. Староста кричит, немцы кричат, ты вот, Жоржик, вроде бы свой, деревенский, — и ты кричишь! Чего вы все кричите? Напугать не напугаете — дальше и пугать-то нечего!
— Зубы не заговаривай, думаешь я не понимаю, почему ты зубы заговариваешь? Откуда у тебя советские консервы?
— У тебя они уже заговоренные.
— Поговори у меня! Не твое дело перечить мне!
— Не мое, так не мое. Последнюю бутылку самогонки за эту банку отдал, позавчера кореши твои тут проходили, знаешь?
— Знаю.
— Один заскочил и пристал — дай самогонки и все тебе тут. Вот и поменялись. Я ему самогонки, он мне консерву.
— Это как так последнюю? — вроде, обиженно спросил Жоржик, и показалось Лукину, будто тот сглотнул голодную слюну. «Пронесло, — облегченно вздохнул Лукин. — Ловок Емельян. И хитер — ишь какую басню придумал про банку. Вывернулся».
Жалобно пискнула дверь, и Жоржик обрадованно воскликнул:
— Вот и Ольга! Здорово, Ольга!
— Здравствуй, — тихо отозвалась девушка. — За самогонкой приперся?
— Как в воду смотрела! — хлопнул себя по колену Жоржик.
— И смотреть не надо. Глаза-то с похмелья опухли.
— Нету самогону. Я ж тебе толкую — последнюю бутылку за консерву отдал, не сообразил?
Про консервы Емельян повторил, видимо, для Оли, чтоб знала.
— Емельян Иванович, сделай одолжение, душа горит, голову мутит. Кружечку — опохмелиться?
— Нетути.
— Нетути? — вдруг взъерошился Жоржик. — Кому есть, а кому нетути? Да я, безногий гад, весь дом переверну, найду — вздерну на осине.
— Нетути горилки, — твердил свое Емельян, его не испугала угроза, привык, наверно. — Прыткий какой — сразу и про осину. Ты бы вот чем стращать-то, взял да помог.
— Я те помогу! — пригрозил Жоржик, но уже не так строго.
— У кума в Рясном жито есть, а я без коняки, знаешь? Дай коняку. Я б жито привез, самогону бы наварил. Кумекаешь?
Жоржик промолчал, видимо, соображая. Под ним опять заскрипела табуретка.
— Так и быть! — снова хлопнул себя по колену. — Дам тебе, гаду безногому, подводу. Сколько самогону наваришь — любая половина моя. По рукам?
— Прыткий однако же! — возразил Емельян. — Любую половину. Жирно не будет?
— Не хочешь — не надо. А самогону я на хуторе достану.
— Оль, посоветуешь? — спросил Емельян. — Любую половину просит.
— Не на себе же везти, — сказала Оля. — А Жоржику грабить не привыкать. Соглашайся.
