Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Вот товарищу комиссару! — кричал он, потрясая фуфайкой.
— Молодчага! Честное слово молодчага!
— И сибиряки не хуже! — крикнул Елозин, стягивая с себя шубную безрукавку. — Передайте Макею!
Елозин бросил безрукавку на чьи‑то руки и она, словно большая птица, полетела вперёд по змейке партизан. Вместе с ней полетело и слово: «Макею!»
Макей, шедший в голове колонны, давно уже заметил, как что‑то то падало, то вновь взлетало и, кувыркаясь, летело над головами партизан, всё время приближаясь к нему. Наконец, он услышал, как кричали: «Макею!» Недоумение его возросло: «Что же это такое?» Но вот Миценко подхватил на лету шубную безрукавку.
— Ладная шуба, — сказал он, подавая безрукавку командиру, — жаль, что рукава в дороге, видно, оторвали.
— Не жалей, Митя, того, чего не было, — сказал Макей с улыбкой, надевая безрукавку на зелёную с выцветшей спиной гимнастёрку. — Добро! — сказал он удовлетворённо, чувствуя, как стала согреваться спина и грудь.
— А ведь это, пожалуй, шуба‑то моего адъютанта? — сказал Макей, вспоминая, на ком он видел безрукавку.
— Его! — подтвердил Миценко и с восхищением добавил:
— Каменный человек. И чудак порядочный. Ведь как сделал? Вроде весь отряд, товарищ командир, вам этот подарок преподнёс.
— Точно! — сказал Макей и про себя отметил сообразительность адъютанта.
Измученные люди устало брели широкими пустынными полями, тяжело шагая по обледенелым кочкам старой пахоты. Ноги, обутые в самодельные чуни, были изодраны в кровь, пальцы рук опухли и потрескались от холода. Но все упрямо, без жалоб шли вперёд: усталость тела не была усталостью их духа. Даже Петр Гарпун весь этот тяжёлый путь переносил с каким‑то непонятным стоицизмом. Только один раз, когда, видимо, ему стало совершенно невмоготу, он сел на дорогу и всё просил проходивших мимо партизан пристрелить его. И без того толстые ноги Гарпуна совсем отекли и с трудом держали его грузное, рыхлое тело. Елозин и Румянцев взяли его под руки и, подняв, поЕели дальше.
— Крепись, паря, -— говорил осипшим голосом Елозин, — сколько ещё фрицев мы с тобой придушим!
Немецкие консервы и галеты подходили к концу и люди стали поговаривать о неприкосновенном запасе. Макей вынужден был ещё раз напомнить, что без его указания этот запас и пальцем не трогать. Доктор Андрюша несколько раз в день подходил к комиссару и, пощипывая бородку, просил его «повлиять» на Макея, чтобы тот дал приказ на остановку и разрешил взять кое‑что из неприкосновенного запаса. Комиссар смотрел на него своими воспалёнными глазами и хрипло говорил, покашливая:
— Падумаем, кацо. Надо падумать. Угу!
— Да ведь народ падает, товарищ комиссар.
— Вижу. Сам адын раз спаткнулся и, прэдставь сэбэ, кацо, чуть нэ упал, — сказал комиссар. — Кто упадет, будэм нэсти. Как Гарпун?
Андрюша понял, что разговор окончен, поморщился и вяло, без особого интереса, ответил:
— Гарпун ползёт, вернее, волокут его.
— Песню бы, — сказал мечтательно кто‑то, —вот бы!
— И до чего, брат, легко под песню идти!
— Грянем?
— Он те Макей‑то грянет.
— Не в Макее дело — немец грянет, тогда и костей не соберёшь.
— Тише! — пронеслось по змейке.
— Тс!
В наступившей тишине были слышны только шаги сотен ног. Вдруг заговорил дед Петро:
— Лезем в пасть волку. А для чего лезем? — чтоб подавился он партизанской костью. Вот!
— А не боишься, деду, что проглотит?
— Нет! Подавится! Русская кость обязательно немцу поперёк горла встанет.
Многие засмеялись.
— Особливо твоя, деду.
— Хоша бы и моя.
— Тише! — опять, возникнув где‑то впереди, пронеслось по всей цепи.
Вдали раздались частые выстрелы.
— Ложись! — скомандовал Макей.
Вскоре послышался топот бегущего человека. В цепи защёлкали затворы. Из‑за холма, поросшего кустарником, появился человек. Размахивая руками, бежал он к партизанам. За спиной у него болталось что‑то вроде гармошки. Все лежали не шевелясь, выжидая, что будет дальше. Человек бежал на вторую роту. Из цепи поднялся политрук Бурак с пистолетом в руке.
— Стой!
Перед Бураком стоял молодой человек в порванном чёрном пиджачишке, без шапки, на ногах у него какие‑то стоптанные, скособоченные опорки. Лицо его, слегка обросшее красной щетиной, то бледнело, то покрывалось краской, глаза беспокойно бегали. Тяжело дыша, он протянул руки:
— Спасите! Убивают!
Бурак грозно прошипел:
— Тише!
У него едва не сорвались с губ слова угрозы, но удержала мысль, мелькнувшая в голове: «Может быть, он от немцев спасся, у нас защиты ищет? Ведь по нему стреляли».
Человек, часто дыша, торопливо начал говорить, что за ним гнались немцы, что его хотели расстрелять, что он младший политрук, комсомолец, вышел из окружения, жил в примаках.
— Моя фамилия Лисковец, — сказал он.
Подошедшему Макею Бурак доложил всё, что узнал от прибежавшего. Макей испытующе смотрел на Лисковца, слушая доклад политрука.
— Обычная история, — громко сказал он и, наклонившись к Бураку, прошептал: — Что‑то не нравится он мне, чёрт его знает. Взгляд неприятный. Ты не находишь?
— По–моему, парень просто ошалел с перепугу.
— Возможно. Разберёмся. А сейчас пока оставьте его у себя, раз он к вам прибежал.
— Хорошо.
— Гармонист, что ли? — спросил Макей Лисковца, показывая на потрепанную гармошку за его спиной.
— Играю. Да вот сломана, чинить надо.
Партизаны двинулись в путь. Бурак подошёл к Догмарёву и Толе Тетёркину и, показывая глазами на Лисковца, шепнул:
— Смотрите за ним в оба.
Те понимающе тряхнули головами и незаметно приблизились к новичку. В этом не было ничего необычного. Каждого нового товарища партизаны встречали с радостью, но настороженно и долго приглядывались к нему, взвешивая каждый его шаг, каждое слово.
Вскоре во второй роте появился начальник особого отдела Козелло, скромный и тихий юноша с рыжеватой шапкой волос, с детской доверчивой улыбкой. Перебросившись с Бураком парой незначительных слов, он подошёл к Лисковцу, на которого ему указал взглядом политрук. Впрочем, в этом не было необходимости: всех старых партизан Козелло знал хорошо.
— Как чувствуете себя, товарищ Лисковец?
Лисковец вздрогнул и нерешительно спросил:
— А откуда вы меня знаете?
Хитрая улыбка блеснула в голубых глазах Козелло:
— А разве вы забыли меня?
Лисковец покраснел и сказал, что не помнит его.
— Конечно, всех, кто встречается на жизненном пути, не запомнишь, — улыбаясь, сказал Козелло, кося глаза на щуплую фигуру новичка.
К вечеру ветер утих, стало как будто теплее. Но продрогшие до мозга костей партизаны не знали, куда деться от знобящего холода. Низко плыли по небу рваные тёмнофиолетовые облака, от них, казалось, веяло холодом. Лица у большинства партизан были иссиня–жёлтые, с большими тёмными кругами под глазами.
Командира и комиссара отряда серьёзно беспокоил вопрос об обмундировании. Возможность одеть хлопцев за счёт немцев почти исключалась. Ведь для этого нужно было разгромить вражеский гарнизон, к тому же не маленький, а этого‑то как раз и нельзя делать в настоящее время. До тех пор, пока отряд не форсирует Днепр, не может быть и речи о боевых действиях, ибо немцы могут принять все меры к тому, чтобы преградить путь на Запад.
И впервые Макей и Хачтарян пошли по пути наименьшего сопротивления. Ночью, когда отряд расположился в каком‑то кустарнике на ночлег, Макей вызвал к себе командиров и политруков рот и приказал им немедленно же провести хозяйственную операцию в двух ближайших больших деревнях, в которых не было немецких гарнизонов.
— Ничего, товарищи, не поделаешь, — сказал уныло Макей, — придётся обуться и одеться за счёт нашего народа. Немцы этот факт, если только они узнают о нём, обязательно используют против нас. Они всюду будут кричать, что партизаны грабят народ. Поэтому предупреждаю: сделайте так, чтобы крестьяне сами дали вам шубы, сапоги, рукавицы, шапки. А у немецких холуев можете брать всё.
— Ясно, товарищ командир.
— У красноармеек ничэго нэ брать, — предупредил комиссар.
На заре хлопцы возвратились к месту стоянки, нагружённые всяким добром. Колхозники охотно поделились с партизанами своим добром.
— Носите, хлопцы, на здоровье, да крепче бейте фрицев проклятых!
Одна женщина, к которой партизаны не зашли, выполняя приказ комиссара, выбежала и зазвала к себе макеевцев.
— Вы что же, сынки, меня обошли?
— Да видите ли, мамаша… — замялись партизаны.
— Вижу, вижу! — сурово говорила старуха. — Мои сыны в Красной Армии. Придут, что я им скажу?
Елозин стоял перед старухой и широко улыбался.
