Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Что, кацо? — смеялся комиссар.
— Дрянь, друг.
Шли дни, положение с питанием не улучшалось. У партизан начали расшатываться зубы, кровоточить дёсны. Доктор Андрюша беспощадно натирал всем дё: ны чем‑то зелёным и они переставали кровоточить. Но синяки под глазами не пропадали от втираний и не полнели от этого ввалившиеся щёки.
Как‑то в середине августа Миценко послали с донесением в отряд Вощилова. Вощилов встретил его радушно и сразу, глядя на его впалые щёки, догадался, что макеевцам трудновато с харчами. Он велел своему повару, уже немолодой женщине с ласковым лицом, накормить хлопца и приготовить кое‑что для Макея с комиссаром. Передавая узелок, Вощилов сказал:
— Чем богаты, тем и рады. Не обессудьте. Приезжайте, если что… У нас кое–какие харчишки имеются. Так и Макею скажи.
— Скажу, товарищ командир, — с сияющими глазами говорил Миценко, привязывая узелок к седлу. — Повар у вас очень хороший: прямо из ничего такой вкусный обед приготовила.
Вощилов хитро улыбнулся. Повар, стоявшая тут же, слушая похвалу, ласково, по–старушечьи, улыбалась.
— Прошу любить и жаловать — моя жена Матрёна Осиповна.
Миценко смутился.
— Вы извините, товарищ командир. Сколько мы у вас бывали, а я и не знал, что Осиповна ваша жена. Как‑то неловко…
— Это что же неловко‑то? Что повар?
— Ну, да. Мне так кажется…
— Напротив, это очень хорошо. Всякий из нас, как говорится, свою лепту вкладывает в дело победы над фашистами. Мы воюем, а она нас кормит. Не поешь один—другой раз, и ноги не потянешь, руки дрожать станут, глаза слепнуть. Плохой воин тогда. Она у меня из ничего сделает чего, — улыбаясь, закончил Вощилов и ласково взглянул на жену.
Сияющий Миценко на полном галопе прискакал в свой лагерь. На бешеный топот его коня вышли из шалаша Макей и Хачтарян. Раздирая удилами рот лошади, Миценко осадил её перед Макеем.
— Ты что какой сияющий? Может, война кончилась или Гитлер сдох? Может, тебе Вощилов орден вручил?
— Ни то, ни другое, ни третье, — весело сказал помощник командира, слетая с седла на землю.
— Будэт очэн пэчально, кацо, если Гитлер сдохнет без нашэй помощи. А война должна закончиться на их территории.
— Во, видали! — торжественно потрясая узелком в воздухе, кричал Миценко. — Харч!
— Что тут у тебя? — набросился на узелок Макей, и сразу голодная слюна залила ему рот. — Вот, комиссар, мы и с ужином.
Хачтарян стоял и улыбался: он давно уже не ел досыта простого хлеба. А тут и картошка добрая.
— Живём, кацо! — не удержался он от восклицания.
Вдруг перед глазами Макея встали страдальческие лица больных и раненых, требовательно–испуганные глаза доктора Андрюши.
— Добре, — сказал он глухо и отвернулся от соблазнительного узелка. Повернувшись к своему помощнику, приказал:
— Снеси всё это в санчасть.
Прыщеватое лицо Миценко Еытянулось. Кожа на острых его скулах натянулась ещё больше. Макею жаль стало этого юношу и он, чтобы не раскиснуть, сурово нахмурил брови.
— Неси, неси!
И вдруг рассмеялся:
— Ужин не состоялся. Так и запишем.
Засмеялся и комиссар.
Миценко, завязав все харчи в узелок, бодрым шагом пошёл в санчасть. Доктор Андрюша, заросший и мрачный, с испитым бледным лицом, сидел на бревне перед землянкой.
Привет доктору медицинских наук!
— Что нужно? — не отвечая на приветствие, хмуро спросил доктор и покосился на узелок, который Миценко держал в руках.
Суровый тон доктора Андрюши не смутил никогда не унывавшего Миценко. Улыбаясь, он сказал, стараясь, однако, придать тону своего голоса обидчивость:
— Уж так сразу «зачем»? До Серёги я, — сказал он, имея в виду Добрынина.
— Умирает твой Серёга, — грубо проворчал доктор.
— Чего так?
— Чего, чего! Ходите здесь, соболезнуете, а во г жрать не принесёте!
Этого только и добивался Миценко. Расплывшись в улыбку, он расшаркался и вытянул вперёд руку с узелком:
— От Макея и… от меня.
— Что это? — тем же суровым и ворчливым тоном спросил доктор.
— Пшено, Андрюша, бульба, дорогой. Эго раненым! А вот и краюха хлеба, — вдруг мечтательно и с грустью закончил Миценко.
— У него был?
— Угу! — отозвался Миценко и спросил, может ли он видеть Серёгу.
— Ты‑то его увидишь, а он тебя пока нет.
— Пока?
— Конечно. Он уже немного видит. А это хороший симптом.
Сергей Добрынин лежал на деревянном топчане. Незрячие глаза его бессмысленно блуждали по тёмному бревенчатому своду Землянки. Выздоровление шло медленно и это, видимо, убивало больного. Миценко смотрел на его бледное лицо, с зелёной щекой под левым глазом, и н|а тусклые глаза,, в которых померкло пламя жизни.
— Здорово, Серёжа! Как жизнь?
— Это ты, Митя? А я смотрю… Кто это, думаю…
У Миценко на глазам выступили слёзы. «Ну, зачем он говорит, что видит?»
— Пришёл тебя навестить.
— Добро. Как Макей? А я всё лежу, — сообщил он с грустной улыбкой.
— Кланяется тебе, — сказал Миценко про Макея, хотя на самом деле никакого поклона Макей не присылал. — Кое‑что из харчей принёс тебе.
— Где добыл‑то? Спасибо ему.
— Ладно, ладно! Глаза‑то как, Серёжа? А?
— Андрюша говорит, что питание нужно хорошее.
Миценко понял, что Добрынин ничего не видит.
Всю дорогу до штабного шалаша Миценко ломал себе голову, как и где бы ещё добыть продовольствия для раненых. Вид у него был удручённый. С понурой головой добрел он до штаба, размещавшегося в шалаше, в котором жили начштаба лейтенант Федор Кузьмич Сгеблев и писарь Кузьма Иванович Макуличев. Миценко смутно надеялся найти здесь разрешение мучившего его вопроса.
Стеблев, будучи почти вдвое моложе Кузьмы Ивановича Макуличева, часто называл его отцом.
— Смотри, отец, что‑то наш Миценко голову повесил. Сюда идёт.
— Хватил где‑нибудь.
Дверь открылась и в шалаш вошёл помощник командира отряда.
— Привет! — сухо поздоровался он и, пройдя вперёд, сел за стол, заваленный бумагами.
— Устал? — осторожно спросил писарь.
— Кой чёрт устал! — зло огрызнулся Миценко.
Начштаба и писарь обменялись недоумевающими взглядами, которые говорили: «Нет, он не пьян».
— Был я сейчас у Добрынина,. -— продолжал Миценко, — пропадает человек.
—-Тут мы с тобой, Митя, ничем уже не поможём, — сказал начштаба серьёзно. — Это дело медицины.
— Не только медицины. Знаете, что доктор Андрюша говорит? Он говорит, что хорошее питание может возвратить Добрынину зрение.
— Верно?! — с сомнением и надеждой в голосе воскликнул писарь. — Надо достать, коли так, хлопцы.
— Достать! Легко сказать это, — ответил Стеблев, —Кровью достаём мы хлеб. Но подумать надо.
— Да, — в раздумье протянул Макуличев, чеша концом ручки за ухом, — задача…
— Задачу эту решим, — сказал Стеблев, но не раньше, как вернёмся в Усакинские леса под Кличев.
— Ну, значит, пока, а я‑то думал… Эх, вы!
И, встав из‑за стола, он решительным и твёрдым шагом вышел из штаба.
Ночью Миценко с группой в двадцать «охотников» отправился на большой шлях, по которому день и ночь тянулись немецкие обозы с вооружением и продовольствием. Укрывшись в небольшом лесочке, партизаны зорко наблюдали за движением на дороге. Сплошным потоком ехали немцы на толстозадых короткохвостых битюгах. Партизаны слышали громкие гортанные выкрики ездовых, их перебранку, приказания начальников.
— Лаются, что ли, собаки? — сказал Витя Фурсов.
— Речь у них такая.
— А я всё слушаю и думаю, что ругаются, — опять сказал Фурсов.
Это был юноша лет 15–17 с русыми, как лён, волосами и пухлыми, как у ребёнка, губами.
— Плохо, товарищ Миценко! — сказал озабоченно Елозин, смотря злыми глазами на нескончаемый поток немецких обозов.
Миценко понял, о чём говорит ему Елозин и промолчал. Надо ждать, упрямо, настойчиво ждать, когда на дороге останется две—три подводы. Но этого может и не случиться? И всё же надо ждать. На ловца, сказывают» и зверь бежит.
Рассвело.
Ребята устали лежать. Поворачиваясь с боку на бок, они ложились то на живот, то на спину. Елозин, лёжа на животе, смотрел, как усердно трудится муравей, таща какую‑то букашку. Он то отбегал от неё, то сооза подбегал, хватался за неё и, упираясь тянул куда‑то.
— И этот о жратве заботится. Жизнь!
— Живот, брат, великая штука, — сказал в раздумье Юрий Румянцев, подтягивая потуже ремень. — Знаменитый полководец прошлого столетия часто говаривал, что от желудка — прямой путь к сердцу солдата.
— А по–моему, — сказал молчаливый радист Ужов,. от желудка путь лежит и выше.
— То есть? К лёгким, что ли? — сверкнув широким, оскалом зубов, спросил Андрюша Елозин, и в уголках больших его глаз хитро притаились искорки смеха.
