Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Ну, зачем к лёгким. К голове.
— Толково, Уж! — восхитился Румянцев. — Верно!
— Тише вы, — огрызнулся Миценко, давно наблюдавший, как человек семь—восемь возились около большого немецкого фургона, видимо исправляя какую‑то поломку. Задние их объезжали, что‑то крича и размахивая руками.
— Смотрите, обоз кончается! — сказал кто‑то из партизан.
В самом деле, мимо остановившегося фургона проезжала последняя пара битюгов, еле тянувших крытую телегу. На облучке её сидел молодой немец с засученными рукавами. Вдруг он остановился и, легко спрыгнув с высокого сиденья, подбежал к попавшему в беду фургону.
— Вот бы! — вздохнул мечтательно Юрий Румянцев.
— Н–да!
— Тише вы! — шипел взволнованно Миценко. Лицо его побледнело, нижняя губа вздрагивала, как у охотника, боящегося спугнуть дичь.
— Тс!
Обоз скрылся за косогором. Показавшись на короткое время вдали, он стал скрываться за большим лесом, утопавшим в лучах заходящего солнца. Миценко чувствовал, как бьётся у него сердце, вздрагивают пальцы рук. «Какая добыча! Неужели уйдёт?!»
— Приготовиться, — сказал он негромко, и голос его сорвался. Не сдерживая более себя, он хрипло крикнул:
— Вперёд! Ура!
Партизаны, с замиранием сердца ждавшие этой команды, вскочили и побежали к дороге, на которой были два немецких фургона, четыре битюга и метавшиеся немецкие солдаты. Одни из них, бросив оружие, бежали навстречу партизанам, другие залегли в кювет и открыли редкий огонь, третьи в ужасе удирали.
— Не уйдёшь, гад! — кричал, распалившись и задыхаясь от бега, Витя Фурсов. Вдруг он охнул и осел.
— Ты что, Витя? — нагнулся над ним Румянцев. — Ранен?
— Царапнула… Эх, — сказал он, ложась на Чемлю.
-— Помочь?
— Не надо.
Губы юноши еле шевелились, белый вихорок на голове по–детски опустился на лоб. «Неужели убит?» И Румянцев, впервые нехорошо выругавшись, побежал вперёд, далеко выбрасывая длинные ноги. Он стрелял ц, немцев, залегших в кювет близ дороги, мстя за оставшегося там, у лесочка, товарища. Скоро с гитлеровцами было всё покончено.
Миценко и другие хлопцы–макеевцы стаскивали с убитых обувь, мундиры. Лошади храпели и, косясь на возившихся и стрелявших людей, прядали ушами.
— По–лошадям, — отдал команду Миценко.
— Там… Виктора Фурсова ранили.
— Готов! — сказал Елозин, неся на руках тело убитого юноши.
В немецких фургонах оказалось много мясных консервов и галет. По подсчётам выходило, что этого макеевцам хватит месяца на полтора, если, как сказал дед Петро, «исть с економией, а не от пуза».
— Деду, — улыбаясь, прервал его Макей, — эго вредная экономия. Я отдал приказ выдавать усиленную порцию всем партизанам и без ограничения раненым. Перед нами большая дорога — слабые её не вынесут, если жить впроголодь.
— Как хошь, Макеюшка, — примирительно сказал дед Петро, — тебе виднее. Это ведь я к слову.
XX
Стояла ясная и тёплая пора. Было так называемое бабье лето. Макей приказал готовиться к походу в обратный рейд, на Запад. Но как‑то получилось так, что отряд затянул эту подготовку. Макей начал нервничать. Его беспокоило одно: как бы не наступили ранние холода.
Похолодание, действительно, наступило совершенно неожиданно, так что, в довершение ко всем прочим лишениям, у макеевцев появилось новое и весьма грозное — холод. В природе чувствовалось дыхание ранней зимы. Раза два в воздухе уже кружились лёгкие снежинки. По утрам на поблёкшей траве и на кустах можжевельника лежал сырой, серебрившийся на солнце, иней. Партизаны, дрожа всем телом, хмуро теснились у дымных костров, позеленевшие от ночного холода.
Сегодня Макей шёл бодрым шагом. В лице его было то сияние, которое сразу говорит о происшедшей в человеке перемене, которую он не в силах скрыть. След от его широких шагов резко обозначался на побелевшей от инея траве.
— Ну что, хлопцы?
Около потухающего костра произошло лёгкое движение. Молодые хлопцы, шмыгая простуженными носами, хмуро молчали. Это молчание больно кольнуло самолюбие Макея. Он кашлянул и, набив трубочку каким‑то мусором вместо табака, потянулся к костру за огоньком. Укрывшийся в какие‑то лохмотья молодой паренёк с осунувшимся серым лицом, молча посторонился, давая место Макею. В стороне, свернувшись калачиком и укрывшись шубной безрукавкой, спал Елозин.
— Озябли? — спросил Макей, обращаясь ко всем, но больше всего к этому молодому пареньку.
— Сидеть надоело, товарищ командир, — сказал Догмарев, а молодой человек, к которому обратился Макей, отвернувшись в сторону, что‑то проворчал, и в голосе его слышны были слёзы.
— Конечно! Окоченел!
Макею жаль было этого юношу, но он ничем ему не мог помочь. Он взял его за плечи, добродушно потрепал:
— Ну, как теперь?
Юноша молчал.
— Сегодня в путь–дорогу, хлопцы, — сказал Макей и] опять потрепал юношу за плечи.
Скоро все партизаны узнали, что отряд уходит на Запад, в Усакинские и Кличевские леса. В лагере поднялась суматоха. Весёлые крики оглашали место становища народных мстителей.
Уже неделю макеевцы шли на Запад. Без особых приключений, если не считать мелких стычек с немецкими разъездами при переходе через большие дороги, они дошли до Белоруссии. Скоро Днепр!
Это и радовало, и волновало всех. Осень давала себя знать. Почти всё время дули холодные северо–восточные ветры. В малых реках вода уже замёрзла, они покрылись льдом. Но Днепр не сдавался: всё также величественно и грозно нёс он свои светлые воды к морю, связывая собою три великих братских народа. Только кое–где появились ледовые закрайки, словно у еще не пожилого мужчины засеребрилась в голове ранняя седина, предвестница увядания.
Партизаны шли большим тёмным лесом. Ветер тоскливо гудел в голых вершинах осин и берёз, шумел побуревшей листвой могучих дубов, ещё крепко державшейся на ветках. Даже зимние ураганы бывают порою не в силах оторвать ржавые листья дуба, и они печальноторжественным шумом встречают тёплое дыхание талых весенних ветров.
Но вот лес кончился. Партизаны вышли на простор неоглядных колхозных полей, заросших теперь бурьяном и чернобылью. Как метко назвал русский человек эту траву! Не правда ли, всякий раз, как по нашей земле проходят полчища завоевателей, поля её зарастают чернобылью? Да, это чернобыль… чёрная быль. С печалью смотрели выходившие из леса партизаны на заброшенные поля. И то ли от чёрных дум, то ли от пронизывающего холодного ветра партизаны сгорбились, втянули головы в плечи, лица их посерели и только в глазах ярче вспыхивали сухие гневные искры и чаще слышались сквернословья.
Как всегда, партизаны шли гуськом, но строго по подразделениям. Впереди была первая рота. Командир роты Василий Карасёв быстро семенил своими короткими ножками, браво поглядывая на своих хлопцев. Его белый ёжик на круглой голове задорно топорщился вверх, а голубые глаза светились детским восторгом. Рядом с ним широко шагал политрук Комарик. Он был в тёплой фуфайке.
— О чём задумался, Миша? — обратился к нему Карасёв.
— Можно сказать, ни о чём. Пусть думают те, у кого голова большая.
— Быть этого не может. Человек всегда о чем‑нибудь думает.
— Пустые думы не в счёт, Вася, — сказал политрук и оглянулся на партизан. — О Днепре думаю. Потопим хлопцев. А?
— Не к лицу политическому руководителю подобные мысли, — засмеялся командир роты, — придётся довести до сведения комиссара об этом.
— Он сам‑то, как чёрная туча, идёт — на мир не глядит.
— Ты посмотри, ведь он, наверное, продрог. В одной гимнастёрке, а ведь южанин, не забывай это, Миша.
Комиссар Хачтарян, вобрав голову в широкие, чуть приподнятые плечи, медленно шагал с группой ребят из второй роты. Лицо его пожелтело, большие коричневые глаза ввалились, синие губы по временам кривились в улыбке.
Комарику стало жалко комиссара. Он сорвал с себя фуфайку и, подавая её цыганёнку, сказал без улыбки:
— Скажи комиссару, сорока, мол, на хвосте прислала.
Петых Кавтун непонимающе уставился своими большими глазами на политрука, не зная, как понимать его слова. Комарик улыбнулся:
— Неси, а то комиссар совсем замёрз.
Петых Кавтун, схватив фуфайку, бросился бегом мимо проходивших партизан. По цепочке раздался смех:
— Петя, чего назад бежишь? На фронт, что ли?
— Хлопцы, глядите — цыган шубу продаёт!
Петых смеялся вместе со всеми и язвил:
— Я продаю шубу, а ты что — дрожжи?
Сильнее всех раздавался голос Елозина:
— Хо–хо–хо! Чёрт цыганский! Молодчага, отбрил!
— Верно, Петя, это ты куда? — спрашивал кто‑то Кавтуна.
— Вот товарищу комиссару! — кричал он, потрясая фуфайкой.
— Молодчага! Честное слово молодчага!
