Владимир Стасов - Просветитель по части художества
Владимир Стасов - Просветитель по части художества краткое содержание
В. В. Стасов
Просветитель по части художества
После появления новой статьи И. Е. Репина я думал, что кто-нибудь у нас будет отвечать на нее, и молчал. Она полна таких безобразий по части искусства, в ней царствует такое легкомыслие и поверхностность, что, мне казалось, нельзя на нее не отвечать. Наверное, найдутся люди, знающие и понимающие, которые возмутятся до глубины души и выступят публично на защиту обезображиваемого и попираемого художества. Но я ждал долго, очень долго — и понапрасну. Все молчат. Никто ни слова. Точно будто ничего совершенно несообразного не было напечатано во всеобщее известие. Точно будто никому до этого дела нет. Точно это никого не касается и особенно беспокоиться не о чем. Видно, одни не понимают, а другие не могут и не хотят ни понимать, ни возражать. Поэтому я и решаюсь высказать то, что мне кажется справедливым и что необходимо.
Прочитав новую статью И. Е. Репина в октябрьской книжке «Недели», я более всего пожалел о том, что она неверно озаглавлена. Сказано: «В защиту новой Академии художеств». Я думаю, это совершенно неверно. Надо было сказать: «В защиту старой и новой Академии художеств». Вполне преданный новой Академии, в создании которой он ревностно участвовал, автор совершенно не сознает, что новая Академия — это одно, а он совсем другое. У него есть теперь свои особенные мнения, понятия, стремления и вкусы, которые родились у него и укрепились недавно, в последнее время, и которые составляют его личную принадлежность и ничуть не касаются Академии. Если пойти и порасспросить одного за другим его товарищей, без сомнения, окажется, что если не все, то наверное почти все ничуть не разделяют этих новых мнений и их чураются. Большинство же этих новых мнений — не что иное, как возвращение к старинным, всегдашним мнениям старой Академии. Только он этого не замечает. Кому же из товарищей И. Е. Репина, бывших передвижников, а теперь членов новой Академии, нужны те мнения и понятия старой Академии? Ведь все они целых четверть столетия отказывались от них, ратовали против них. Почему же мнения старой Академии станут им вдруг теперь приятны и драгоценны? Нет, нет, напрасно И. Е. Репин говорил за Академию от Академии. Он имел право говорить только за самого себя и от самого себя. У него с нынешними товарищами мало общего теперь, он слишком удалился от них.
Все это я попробую рассмотреть.
Первые пятьдесят лет своей жизни И. Е. Репин был один человек, но потом вдруг превратился в совершенно другого. Он круто поворотил и ушел в сторону от всего своего прежнего; отвернулся от всего, что любил и во что веровал, и ступил на совершенно противоположную дорогу. Что с ним случилось, какие причины на него повлияли — кто это разберет?
Еще будучи двадцатилетним юношей, еще во время своих классов в старой Академии он сделался ревностным последователем Крамского, которого называл своим «учителем». «Я поступил в Академию художеств, — рассказывает он, — но рисунки свои, после академических экзаменов, приносил Крамскому. Меня очень интересовали его мнения и замечания. Меткостью их он меня всегда поражал. Мало-помалу я потерял доверие к академическим профессорам-старичкам и интересовался только замечаниями Крамского и слушал только его…» Так было в отношении техники искусства, рисунка, красок и проч., но точно так было и в отношении художественной интеллектуальности, художественного понимания смысла, задач, направления. Крамской был центром того сообщества лучших, талантливейших русских художников, которые в начале 60-х годов сплотились в Художественную артель. По словам самого же И. Е. Репина, большинство тогдашних мастерских приняло характер положительно интеллектуальный, вся плеяда художников была очень серьезно настроена, работала над собою и жила высшими идеалами. Вырабатывалось сознание прав и обязанностей художника. Крамской много агитировал за идею национальности в искусстве, много говорил и доказывал о необходимости настоящего, глубокого, всестороннего образования для художника, без которого он и его произведения пусты или ничтожны. И. Е. Репин признавал всю справедливость Крамского, искренно проникался его идеями, а также и чудесным общим настроением, тогда повсюду у нас царившим, в том числе и в искусстве.
«В начале 1860-х годов жизнь русская проснулась от долгой нравственной и умственной спячки, — писал несколько лет тому назад И. Е. Репин, — она прозрела, и первое, что она хотела сделать — умыться, очиститься от негодных отбросов, от рутинных элементов, отживших свое время. Во всех сферах и на всех поприщах искали новые здоровые пути. Молодость и сила, свежесть русской мысли царила везде, бодро шла вперед и ломала без сожаления все, что находила устарелым, ненужным. Не могла же эта могучая волна интеллигенции не захватить и русского искусства и не захлестнуть в Академию художеств… Молодые художники любили родную жизнь, близкие сердцу образы и инстинктивно верили в свое, русское искусство. Местная жизнь и природа стояли еще свежо перед их глазами и тянули к себе — кого в Малороссию, кого в Сибирь, кого на север Великороссии… Разумеется, многие забывали свои детские впечатления и втягивались в академическую рутину. Но были и такие крепыши, что выдерживали и, хотя искалеченные порядком, все еще стремились к свету тлеющего внутри огонька». Талантливая плеяда русских художников 1860-х годов, о которой идет речь и к которой принадлежал И. Н. Крамской, была именно такая. «Они прекрасно выучились рисовать и писать, имели уже малые золотые медали за картины на заданную тему, готовились к конкурсу на большие золотые медали, но под влиянием новых веяний времени стали дорожить своею личностью художника, рвались к самостоятельной деятельности в искусстве и мечтали, о дерзкие! о создании национальной русской школы живописи…» Тут же И. Е. Репин рассказывал, что из тогдашних академических мастерских вышла целая серия прекрасных, свежих русских картин и, описывая многие из них и называя их очень талантливыми, «необыкновенно хорошо нарисованными и написанными», он говорил, что от них «веяло такой свежестью, новизной и, главное, поразительной реальной правдой и поэзией настоящей русской жизни». «Да, это был истинный расцвет русского искусства», — прибавлял с восхищением И. Е. Репин. «Образование, образование! — говорил ему Крамской. — Особенно теперь оно нужно художнику. Русскому пора, наконец, становиться на собственные ноги в искусстве, пора сбросить иностранные пеленки. Пора подумать о создании своей русской школы, национального искусства!.. Что, вы согласны с этим?» — «Еще бы, конечно, — сказал я (отвечал И. Е. Репин), — хотя должен признаться, что в то время я еще любил все искусство без разбора и национальной потребности в себе еще не ощущал…»
Однако, под влиянием Крамского, товарищей и могучего духа времени, он все дорогое тогдашнему новому племени художников скоро в себе ощутил и скоро, в течение нескольких лет, создал целый ряд высокоталантливых, высокозамечательных картин, которые составляют гордость, честь и славу новой русской школы как у нас, так и в остальной Европе.
Как дань благодарности великому учителю, как выражение сочувствия и преданности могучему, блестящему периоду русской истории, который его создал, развил и высоко поднял, И. Е. Репин напечатал в 1888 году свои «Воспоминания» о Крамском, где в самых симпатических красках рассказал все виденное, слышанное и испытанное им в течение 60-х, 70-х и 80-х годов, среди русских художников и их созданий, с Крамским во главе.
Но к началу 90-х годов с И. Е. Репиным совершился непостижимый переворот. Он стал думать, говорить и писать об искусстве нечто такое, что являлось беспредельным противоречием тому, что он до тех пор думал, говорил и писал о нем. Он шел до тех пор вперед, а тут вдруг совершенно неожиданно поворотил налево кругом и пошел быстро, торопливо — назад. Все, что он до тех пор любил и уважал, все, что ему было до тех пор дорого — вдруг потускнело и лишилось притягательной силы. Напротив, явились предметы ревностного обожания, прежде мало или вовсе не занимавшие его воображения. И в первых, раньше всех других оказался предметом его обожания — Брюллов, конечно, художник талантливый и отличный техник, но совершенный академик по настроению и направлению. И. Е. Репин неожиданно выступил провозгласителем его величия, потому что, уезжая за границу, случайно увидел на дебаркадере фототипическое воспроизведение одного его рисунка: «Распятие». Конечно, поворот в сторону Брюллова начался у него, по всему вероятию, уже и раньше; но этот, нечаянно увиденный рисунок явился последнею, решающею причиною для того, чтоб выступить защитником, прославителем и энтузиастным поклонником «превратно ценимого» художника. Но оценка И. Е. Репина была какая-то престранная. Она была странная, ограниченная и кургузая. Новый поклонник выставлял только технические достоинства Брюллова и совершенно пропускал мимо все остальное. Он в восторге восклицал: «Фототипия с рисунка сепией, исполненного с такой силой, с таким мастерством гениального художника, с таким знанием анатомии! Энергия, виртуозность кисти… и на этом небольшом клочке фона так много вдохновения, света, трагизма! Руки Христа крепко захватили шляпки больших гвоздей; тощая грудь, от последнего вздоха, резко обнаружила линию реберных хрящей; голова закинулась и потерялась в общей агонии тела. Еще мгновение — надвигающаяся полосами тьма покроет это страшное страдание… Боже, сколько экстаза, сколько силы в этих уверенных тенях, в этих решительных линиях рисунка!..» Итак, все время речь идет только о рисунке, красках, тенях, ребрах, хрящах, движении ухватившихся рук, о закинутой голове, о свете.
