Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
Я стоял, как у позорного столба.
Но майор продолжал уже вполне милостивым и сердечным тоном:
— Представительный был мужчина, мой дорогой друг генерал-майор Станченский. Его супруга… госпожа Рози, знатного происхождения, высокая такая дама… и дети… один — секретарь министерства культуры и просвещения и, кроме того, известный альпинист, другой, Альберт, — атташе консульства… очень видные, рослые… У него все было рослое — и слуги и кони. Он держал бельгийцев и огромного дога. Моя внучка Эльсинка, дочка моей дочери, каталась на этом добродушном псе, ухватив его ручонками за уши, вот так… вот так… И этот прелестный ребенок кричал: «Гийо-гийо! Правда… дедушка… лошадка… правда!». Нынче она уже замужем… замуж вышла…
В канцелярии усилился шум, кашель и топот. Господин майор посмотрел на собравшихся и нахмурился.
— Я скоро закончу, господа! — И, обернувшись ко мне, официальным тоном сказал: — Ну, молодой человек, вы убедились, сколько знатных особ выказывало мне уважение и дружбу! В особенности его превосходительство генерал-майор Станченский. Во время моей болезни он часами просиживал возле меня, а когда я уезжал в Пештяны, мы обнялись и расцеловались, словно братья. Теперь… теперь, пожалуйста, сравните с этим свое неучтивое, ни с какими правилами не совместимое поведение, которое я воспринимаю просто как личное оскорбление… Ну, что вы скажете?
— Господин майор, уверяю… Я вовсе не умышленно…
— Довольно! — прервал он меня с досадой. — И стойте смирно, когда я с вами разговариваю. Известно уж, что вы собираетесь сказать, — вечные увертки…
Но вдруг он изумленно склонил голову набок и, пристально глядя на мой правый карман, извлек из него указательным и большим пальцами наполовину торчащий платок.
— Bitte… meine Herren, что это? Пожалуйста! Herr Kadet! Я его по-отечески наставляю — и вот… Herr Militär… Платок торчит! Не-слы-хан-но! — разозлился старик и побагровел. — Что вы обязаны сейчас сделать?
Не раздумывая долго, я гаркнул:
— Господин майор, кадет Йон просит прощения!
— Так! — кротко сказал майор и устало опустился на свой стул.
И будто я вообще уже не заслуживал внимания, обратился к офицерам.
— Господа… господа, — воскликнул он насмешливым тоном, — он у меня просит прощения! Хе-хе-хе… ха-ха-ха!
Канцелярия дрогнула от взрыва хохота. По силе этого смеха я представил себе, какая обширная аудитория явилась свидетельницей моего позора.
— Пшик! Хе-пшик! — чихнул майор, встал и похлопал меня по плечу. — Это у тебя, дружочек, недурно получилось.
Я совсем смешался.
Я призвал все силы духа, чтобы собраться с мыслями.
— Итак, закончим, у меня нет времени на развлеченья! Что вы обязаны сделать, господин кадет? — спросил он резким тоном, выпрямившись.
В канцелярии воцарилась напряженная тишина.
— Я должен просить у господина майора прощения за то, что я без злого умысла недосмотрел… желая позвонить по телефону…
— Недосмотрел? Gut, gut! За это вы отправитесь на доклад к господину полковнику. Во-первых — за нарушение субординации, во-вторых — за одежду не по форме и, в-третьих, — за игнорирование, абсолютное незнание уставных требований… Ну… ну как?
Я молчал и лихорадочно размышлял.
«Ага! Есть!» — блеснуло у меня в голове. Вот она, забытая частичка от превосходной степени слова «покорно»!
— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит прощения за то, что прежде не испросил…
Я еще не закончил, а окна канцелярии задребезжали от нового взрыва смеха.
Озадаченный, я повернул голову.
Изумление, написанное на моем лице, явилось причиной очередного, еще более могучего урагана веселья, в котором потонул окрик майора — чтобы я снова стал — черт побери — по стойке «смирно».
Смех, будто подсеченный, разом умолк.
Мой взгляд по счастливой случайности упал на качающуюся телефонную трубку.
— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться телефоном!
— Gott… sei Dank [145], — торжественно заявил старый господин.
Толпа в канцелярии загудела с чувством облегчения.
— Но, — погрозил майор указательным пальцем с перстнем-печаткой, — мы не употребляем иностранных слов, выдуманных нашими врагами. Исправьтесь!
— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться передатчиком на расстояние.
— Так, правильно! Теперь можете воспользоваться! Извольте, пожалуйста! А завтра — выговор перед строем!
Я взял телефонную трубку, позвонил и соединился со штабом.
Адъютант, даже не дослушав меня, нелюбезным тоном коротко сообщил:
— Повозки по приказу господина полковника на месте. В штаб с вокзала был прислан конный вестовой с просьбой о повозках и жалобой на кадета Йона, который должен был запросить повозки по телефону. А-а, это ты у телефона? Ты, тот самый пройдоха! По приказу господина полковника вызываю тебя на доклад! Ты должен был запросить повозки… А, рассказывай своей бабушке. Понимаешь? Что нового в Чехии? Так? Ага! Ну, привет. Кончаю!
Я вышел из канцелярии.
На перроне я распахнул куртку и бросил на скамейку фуражку.
Уф!
Приятный ветерок с кукурузных полей, раскинувшихся за вокзалом, явился для меня освежающим дыханием небес.
Я снова нахлобучил фуражку на голову, поправил целлулоидный воротничок, купил в вокзальном ресторана спички и затянулся сигаретой…
— Ну, как пообедал? — раздался возле меня чей‑то голос.
Я обернулся. Обер-лейтенант! Мой начальник.
— Теперь собираешься звонить? Ты прав, мой милый! В вокзальном ресторане отличная кухня. Телячий гуляш с клецками? Желудок прежде всего, а? Красный перчик в сметане? Лишь бы было вкусно. Ну что ж, а я объявлю тебе выговор перед строем. В другой раз поступишь иначе. Сначала служба, а потом желудок. Будь здоров!
Он отошел, держа в зубах трубку, волоча по земле прорезиненный плащ.
Я по шпалам направился к складам.
Наши вагоны уже отцепили.
На платформе остались кучи выметенного из вагонов навоза да раструшенное повсюду сено.
На шоссе ждали груженые повозки.
Я сел на коня, и мы поехали улицами хорватского городка.
Дождь лил как из ведра.
Телеги тряслись, колеса западали в колдобины, фонтанами брызгала грязь.
Мой конь щипал сено с последней повозки.
Я сидел, продрогнув до костей, в отсыревшем седле. Выливал из непромокаемых перчаток воду на гриву своего Зерава и думал, что вода проникает уже в вещевой мешок, а у меня там плавленный сыр, запасные подковы, скребница, два яйца, хлеб, шоколад и написанная еще в поезде открытка: «Сейчас мы в В. Это красивый хорватский городок. Погода великолепная. Занятный, веселый народ в своеобразных костюмах. Обо мне не беспокойтесь, я чувствую себя отлично. Дай бог, чтоб так же все шло и дальше. Кланяйтесь…».
Мы выехали из города. К вечеру очутились в немецкой деревушке.
На каждой второй постройке висел плакат: «Achtung! Cholera!», «Achtung! Typhus!», «Achtung! Disenterie!».
Но, по всей вероятности, это были старые плакаты.
Мы с обер-лейтенантом расположились у старосты.
Постели в горнице были взбиты до самого потолка. Всюду на стенах — красивые расписные тарелки.
Я несколько раз обращался к своему начальнику‑тот молчал.
«Злишься — ну и злись!» — подумал я.
Мы закусили.
Он стащил промокшие сапоги и наконец произнес:
— Знаешь, за то свинство, что ты устроил нынче днем на вокзале, я, собственно говоря, должен был бы посадить тебя под арест…
Я бросил кожаные гамаши на пол и вышел в шлепанцах во двор.
На пороге сидел денщик и при свете церковной свечи (где он ее раздобыл?) чистил обувь.
К толстой восковой свече была прислонена книжка, он читал и механически водил щеткой по моим заляпанным грязью сапогам.
Он был так погружен в чтение, что не слышал, как я подошел.
— Что ты читаешь?
Он испугался и выронил из рук щетку.
— Очень интересно? — спрашиваю и беру у него книжку.
— Оченно, господин кадет!
Смотрю на титульный лист: «Приключения Джека-потрошителя».
— А что, Павло, и правда за этой книгой обо всем забываешь?
— Обо всем, господин кадет. Про настоящих разбойников книжка. Читаешь, и думать не думаешь о войне, об отце, матери, невесте — все забывается.
— Дай‑ка мне ее почитать! Мне как раз надо…
Я пошел в комнату, бросился на расшатанный диван, зажег свечку, закурил сигарету и углубился в чтение.
Благодарю тебя, Джек-потрошитель!
После третьей страницы я заснул сном праведника, — держа тебя, книжка забвения, в объятиях, на диване у старосты, в немецкой деревушке, в Славонии, далеко от дома.
Мне снился дивный сон.
О, какой дивный сон мне снился!
