Карел Птачник - Год рождения 1921
— А в чем, собственно, его суть?
— Черт его знает, — отозвался Пепик. — Я политикой не занимался. Я учился в школе, наша семья никогда не голодала, а коммунистов в нашем городе не было, а может, я ничего не знал о них.
— Коммунисты были и у вас. Они есть всюду, где живут бедняки. Я их знаю, — задумчиво продолжал Гонзик. — И надо, чтобы во всех странах они пришли к власти, иначе миру снова несдобровать.
— Ты так думаешь?
— Уверен! Коммунисты против войны, они хотят, чтобы всем людям на свете жилось хорошо. Чтобы никто не голодал и чтоб у всех была работа. Знаете вы эту песню?
Мы путь земле укажем новый,
Владыкой мира будет труд…
— А я знаю еще одну песню, — сказал Карел. — Слышал ее по московскому радио. — И он запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
Около них вдруг появился десятник, рослый, плечистый немец, в рваной, заношенной спецовке и кожаной кепке, сдвинутой на бок.
— Ты коммунист? — тихо спросил он Карела, который сидел на корточках. Тот побледнел и выпрямился, держа в руках обломок кирпича.
— А, черт, — сказал он, — что же мне ему сказать? Дать ему кирпичом по башке и смыться?
Десятник понял и усмехнулся.
— Не бойтесь, товарищи, — тихо сказал он. — И я коммунист. И вот он, каменщик Швабе, тоже. У меня два сына убиты на войне — один во Франции, другой в России. Погибли из-за этих проклятых нацистов, за их славу и власть. Но вот кончится война, — сказал он, и в глазах его сверкнула ненависть, — мы ее проиграем, и тогда нацисты ответят за все.
Олин с задумчивым видом швырял лопатой песок на сито и притворялся, что не слушает разговора. Гонзик подошел к десятнику, пожал ему руку и дружески улыбнулся Швабе, который на втором этаже укладывал кирпичи и скреплял их раствором.
С каменщиками работали четверо: Олин, Гонзик, Пепик и Карел. Десятником был Артнер, старшим каменщиком — Швабе. На стройке работали еще четверо каменщиков-немцев и двое французов. Архитектор Бойдт два раза в неделю приезжал поглядеть, как идут дела. Он вызывал Артнера и Швабе, угощал обоих сигарами и, разложив где-нибудь на кирпичах план стройки, щурился на него сквозь золотые очки. Строительство этого трехэтажного здания было разрешено городским властям в виде исключения. Там они собирались разместить свои учреждения. Дом предназначался для строительного комиссариата. Молодые чехи работали здесь с самого начала, помогали при закладке фундамента, сгружали первые тысячи кирпичей. Стройка находилась на Франкфуртерштрассе вблизи Вейнберга, работали на ней по двенадцать часов, иной раз даже больше. Но ребята не жаловались, потому что фирма кормила их вкусными и обильными обедами.
— Мы, пожалуй, растолстеем тут, — радовался Пепик. — Ребята даже не верят, когда я рассказываю, что нам давали на обед.
— Чтобы ты поправился, тебе надо проработать тут лет десять, — насмешливо отозвался Олин.
Гонзик часто приглядывался к Пепику, и всякий раз ему казалось, что тот худеет не по дням, а по часам.
— У тебя, Пепик, можно ребра пересчитать и через рубашку, — озабоченно сказал он однажды. — Как ты себя чувствуешь?
Пепик встревоженно поглядел на Гонзу.
— Нормально, — сказал он. — Я и дома был такой же. Жира на мне не было ни грамма.
— Но ты кашляешь. Сколько я тебя знаю, ты вечно кашляешь.
— У меня слабые бронхи, доктор говорит, что я от этого до смерти не избавлюсь. А ночевки в подвалах не укрепляют здоровье.
Домой ребята приходили уже в сумерках.
— Мы согласны возвращаться хоть к самому отбою, нам-то что! — говорили они.
Олин не шел в казарму вместе со всеми, он каждый день спешил на другой конец города. «Я приду к полуночи, — говорил он. — Капитан дал мне увольнительную».
— Опять идет убаюкивать детишек и купаться, — сплюнув, сказал Карел. — Да еще бахвалится этим. И не совестно!
К школе они шли через разрушенный центр города. Карел вел товарищей, он хорошо знал лабиринт узких кривых улочек, по которому можно было выйти прямо к дому. Сумерки набрасывали милосердный покров на фантастические развалины. На улицах не было ни души.
Однажды их остановил полицейский патруль.
— Здесь прохода нет, — строго сказал человек в горбатой полицейской каске и взялся за приклад винтовки, которая висела у него на ремне. — Обход с правой стороны.
Раздосадованные парни поворотили назад и остановились на углу.
— Хотел бы я знать, почему нас не пускают, — сказал Карел. — Еще утром мы здесь проходили. Заглянем, а?
По узкому тротуару, мимо обломков и полуразрушенных домов, чехи направились к шоссе, пробравшись туда глухими, заброшенными садами. Обойдя место, где стоял патруль, они на четвереньках подползли к горам битого кирпича, тянувшимся вдоль дороги, залезли наверх и с любопытством заглянули вниз.
На шоссе работала колонна русских военнопленных. Чехи узнали их по ярко-зеленому, цвета травы, обмундированию и по тому, что их стерег крупный отряд полицейских с примкнутыми штыками. Пленные расчищали противоположную сторону дороги, лопатами и кирками они разрывали груды обломков, очищая от них каменный тротуар. В спускавшихся сумерках можно было различить исхудавшие заросшие лица. Люди с трудом двигались в тяжелой и твердой деревянной обуви. Одежда на них висела, работали они молча, с крайним напряжением сил, потому что ослабли от голода, а земля и обломки затвердели и слиплись.
— Их там человек двести, — прошептал Гонзик и оттащил Пепика, который вскарабкался на самый верх кирпичной груды.
— А полицейских не меньше полсотни.
Откуда-то из-за поворота дороги донесся шум подъезжающей машины, потом звук полицейского свистка. Было слышно, что машина остановилась, но через минуту мотор снова заработал, и ребята увидели грузовик с прикрытыми фарами.
— Военная, потому ее и пропустили, — сказал Карел.
Доверху нагруженный картофелем грузовик быстро приближался к колонне пленных и дал продолжительный сигнал. Когда он огибал кучу кирпича на дороге, несколько картофелин вывалилось за борт машины и покатилось по асфальту.
— Гляди-ка, гляди! — прошептал Гонзик, сжимая плечо Пепика.
Пленные подняли головы и выпустили из рук лопаты и мотыги. Не обращая внимания на окрики полицейских, они кинулись к рассыпавшейся картошке и, ползая на четвереньках, хватали грязные сухие картофелины и впивались в них зубами, словно опасаясь, что у них отнимут эту добычу. Те, кому ничего не досталось в этом месте, побежали дальше по дороге. Но там пленных остановил конвой. Полицейские с двух сторон теснили толпу изголодавшихся людей и, безжалостно орудуя прикладами, сгоняли их в тесную кучу. Один очень высокий пленный получил сильный удар прикладом по голове и упал. Конвойные, топча его ногами, отогнали других пленных к тротуару, потом четверо полицейских быстро вернулись к лежавшему. Тот, весь в крови, шатаясь, как пьяный, с трудом поднялся на ноги, потом опять повалился навзничь.
— Смерть фашистам, — закричал он. — Смерть фашистам!
Полицейские быстро переглянулись. Четыре сильных удара прикладами, и пленный остался лежать с разбитым черепом.
Пепик простонал и отвернулся, уткнувшись лицом в землю.
— Смотри, смотри, — медленно сказал Гонзик. — Так смотри, чтобы ты мог потом рассказать об этом. Все человечество должно было бы лежать здесь вместе с нами, трястись от страха и смотреть, как ни за что ни про что убивают человека. Получше смотри, чтобы никогда не забыть!
Пленные стояли среди направленных на них штыков. Четверо товарищей подняли мертвого с дороги. Резко прозвучали полицейские свистки, пленные с лопатами и кирками на плечах выстроились в шеренги. Новый свисток, и колонна тронулась, деревянные башмаки громко простучали по тихой, словно вымершей улице, полицейские с примкнутыми штыками шагали по обе стороны колонны.
На город быстро опускалась ночь. Несколько автомашин проехало по улице в обе стороны. Стук деревяшек затих вдали.
Чехи лежали на насыпи и молчали. Над их головами медленно поднимался бледный серп месяца. Контуры развалин потемнели на фоне ночного неба, от руин потянуло сыростью.
4
Олин вернулся в школу в четверть первого.
— Немедленно явитесь к капитану, — сказал ему дежуривший фельдфебель Рорбах.
В комнате капитана за столом сидели Гиль, Нитрибит и переводчик Куммер. Все были без мундиров, рукава рубашек засучены, воротники нараспашку. На столе стояли бокалы с вином.
— Маленькое торжество, — объяснил Олину Кивер. — У унтер-офицера Куммера день рождения, и ему прислали вино из Праги. Садитесь. Вам надо побольше общаться с нами, лучше узнать нас. Про́зит!
