Карел Птачник - Год рождения 1921
Рота опять принялась маршировать, но так и не запела.
Когда чехи обходили школу в десятый раз, в воротах появился Кованда.
— Ребята, — крикнул он, — идите, переобуйтесь тоже, то-то благодать, я теперь могу маршировать хоть до вечера!
На тротуаре толпа любопытных все увеличивалась, они возмущенно жестикулировали в сторону капитана. В окне первого этажа появился Нитрибит.
— Хауптфербиндунгсман, немедля к капитану!
Капитан стоял у открытого окна своей комнаты и, сложив руки за спиной, гневно подергивал головой и правым плечом. Когда вошли Олин и Нитрибит, он возмущенно взмахнул руками.
— Что все это значит? — закричал он — Это бунт! Ваши люди обнаглели неслыханно! Назовите зачинщиков, я их примерно накажу!
На улице послышался шум и гомон — рота как раз проходила под окнами.
— Поглядите-ка на них, — воскликнул капитан. — И это моя рота, которой восхищался весь Кассель! Что случилось, отвечайте!
— Рота жалуется…
— Она не смеет жаловаться! — вскричал Нитрибит, и Олин смущенно поправился.
— То есть рота хочет…
— Не смеет хотеть! — закричал капитан. — В лучшем случае — просить!
— Рота просит, — бормотал весь красный Олин, — выдать сигареты, которые полагались ей неделю назад. И еще просит отменить воскресные проверки.
— Так, — сказал капитан ледяным тоном. — Рота, видимо, полагает, что может командовать или указывать нам, как поступать? — Голос у него сорвался. — А мы совсем не выдадим им сигарет, если сочтем нужным! Понятно?
— Я передал вам мнение роты, герр капитан, — угодливо заговорил Олин. — Надеюсь, нет нужды объяснять, что я лично с ними не согласен.
— Вы должны повлиять на них, уговорить, перевоспитать, — кипятился капитан. — Это ваша обязанность!
— Я один, — возразил Олин.
— Ну нет, вы не один, — сладко сказал Кизер. — Вы с нами. Но мне кажется, что иной раз вы не верите самому себе. Любая неприятная весть в газетах заставляет вас колебаться, обескураживает и отталкивает от Германии, Вы все время на распутье, и рота видит это не хуже нас. А вам всей душой следует быть на нашей стороне.
— Да, — согласился Олин. — Верно, иной раз я колеблюсь…
— В чем? — спросил Нитрибит, слегка приподняв рыжую бровь.
— В том, правильно ли я поступаю. Ведь я… чех.
— Это мы знаем, — проворчал, капитан. — Никто не собирается превращать вас в немца, да это и невозможно. Но вам надо ясно определить свою позицию. Надо ясно показать, кому вы верите и кому нет. На нашей стороне сила, за нами будет и победа, как бы ни сложилась обстановка на фронте. Только глупец может сейчас колебаться!
Олин стоял навытяжку. Рота как раз подходила к школе, и капитан выглянул в окно. У самой школы, в толпе любопытных, стоял высокий немец с большим золотым значком свастики.
— Эй, капитан! — крикнул он. — Не думаете ли вы, что пора прекратить этот балаган?
Капитан поспешно отошел от окна.
— Чертовы шпаки! Занимались бы они лучше своими делами! — Он повернулся к Нитрибиту. — А вы сотворили изрядную глупость, заставив роту маршировать по улице со всем этим хламом в руках. С каким-то грязным тряпьем! Хороша реклама, нечего сказать! — Он отвернулся от побагровевшего фельдфебеля и сказал Олину: — Передайте им, что они получат сигареты, если будут исправно маршировать и петь…
Олин помчался во двор.
— Ребята! — закричал он роте. — Капитан выдаст нам сигареты, если мы будем петь…
— Пусть курит их сам, — крикнул Кованда. — Табак вредит здоровью. А нам очень даже нравится тут, на свежем воздухе.
У самой школы рота остановилась.
— Направо и налево разойдись! — подсказывал Кованда. — И пойте «Шла милашка за грибами»…
Гитлеровец на тротуаре сердито сплюнул.
— Эй, капитан! — крикнул он Кизеру. — И вам не стыдно смотреть на все это?
Кованда, которому Пепик перевел эти слова, ухмыльнулся и сказал:
— Ежели нам не стыдно, с чего бы стыдиться нашему горбачу?
Из школы выбежал Нитрибит и приказал Гилю увести роту во двор.
— На две недели без увольнительных вся рота! — кричал он. — Сигареты получите сегодня.
— Вот мы и добились своего, — радовался Кованда, укладываясь вечером на койку. — Уж я-то знал, что мы уговорим капитана. Он неплохой человек, только в черепушке у него малость не хватает.
— У Адольфика тоже, а смотри, как высоко забрался!
— Ну, ему еще прижмут хвост.
— Помните, мы как-то спорили, откуда придет освобождение, с востока или с запада, — сказал Гонзик. — Что вы теперь об этом думаете?
— Эх, ребята, — отозвался Карел, — мы ведь совсем не знаем, что делается на Восточном фронте. Русские, говорят, уже подошли к нашей границе.
— А на западном что? Затишье! Одни налеты да небольшая потасовка в Италии.
Пепик счел нужным вмешаться.
— По-вашему, воздушная война это пустяки? — возразил он. — Вроде увеселительных прогулок? Лучшие люди английской и американской авиации гибнут во время налетов, это не шутки.
— Недавно мне рассказывала дочка трактирщика Найзера… Они напротив нас живут… — начал Ирка. — У них есть родичи, где-то неподалеку, в деревне. Она к ним, эта дочка, иногда ездит… привозит оттуда тайком продукты. Немцам ведь тоже уже приходится подтягивать брюхо… Так вот, она туда ездит поездом… это километров в шестидесяти… как бишь ее… ага, вспомнил! Ваберн называется этот полустанок, а деревня там, совсем рядом…
— Ты еще расскажи, каков с виду этот мужик и сколько у него в стойле коней, — нетерпеливо перебил его Кованда. — А я пока всхрапну. Как дойдешь до сути, тогда меня разбуди.
— Так вот, я и говорю: она ехала поездом, и на него напали шесть истребителей. Люди кинулись под вагоны. Дочка этого трактирщика, ее зовут Урсула, спряталась под паровоз, вместе с одним солдатом, и тот был убит двумя пулями…
— Вот подлость! — нарушил молчание Фера. — Подлость, да и только!
— Ну, позволь, — обиженно отозвался Мирек. — Уж не жалеешь ли ты этого солдата? Ведь он носил военную форму и был убит, когда трусливо прятался.
— Я не о солдате, а о гражданских. О других пассажирах.
— Что ж, мейн либер, такова тотальная война, не я ее придумал. Это и Геббельс говорит. Война есть война.
— Как ты можешь одобрять такие вещи, Мирек! — возмутился вдруг Пепик. — Тотальная война! Она же противоречит международному праву, попирает всякую гуманность. Садизм и людоедство, вот что это такое!
Мирек хихикнул.
— Послушайте-ка, послушайте-ка, что он говорит! Пепик осуждает нынешнюю войну, он хочет воевать благородно и культурно. Бойня должна быть благородной и культурной! Да кто из воюющих будет задерживаться из-за таких пустяков!
— Пустяков? Самолеты гонят старух и детей, как скот какой. Об этом мне тоже Урсула рассказала. В той деревне летчик убил пахаря прямо на поле. Он там пахал на парной упряжке, а истребитель гонялся за ним, изрешетил пулями и его и коней. Уж не думал ли тот подлец на самолете, что перед ним военный объект? Или, быть может, он принял пахаря за генерала? От этого мужика, наверное, воняло навозом так, что и до летчика вонь доходила.
— Послушай, Пепик, — удивленно сказал Гонзик. — Речь ведь идет об английских летчиках, а их ты не можешь упрекать в жестокости.
Пепик помолчал.
— Я знаю, что говорю, — медленно сказал он. — Жестокость и бесчеловечность постыдны для каждого народа.
Гонзик возразил задумчиво:
— Я не делал бы обобщений ни из десяти, ни из ста случаев. Ведь ты ровно ничего не знаешь о том пилоте, который застрелил пахаря. Не знаешь, что это был за человек, какой он получил приказ. Возможно, у него не было приказа так поступать, но у него в Ковентри погибли жена и грудной ребенок во время налета, и он поклялся убивать всех немцев, какие попадутся ему на пути. А может быть, сын того пахаря служит в люфтваффе и бомбил Ковентри?
— Подумаешь обо всем этом, и голова идет кругом, — вздохнул Кованда. — На войне люди превращаются в зверей!
— Куда хуже те звери, что начали войну! — воскликнул Фера.
— А кто ее начинал?
— Известное дело кто! Немцы.
— А почему?
— Потому что они ненасытны, — возмутился Мирек. — Им все не хватает территорий. Им бы все командовать, властвовать. «Über alles»[68]. Подай им колонии, подай им…
— Так надо было дать, — рассердился Кованда. — Надо было дать этим дурням Сахару и сказать: «Вот вам Сахара, разведите-ка тут розочки и дыни. Или поиграйте в песочек».
— А свое ты бы тоже охотно отдал? — накинулся на него Мирек. — Позволил бы себя обобрать?
— Жулики они, — прервал его Кованда. — Один хуже другого. Каждый сидит на своем кошеле и готов всех перекусать насмерть. Таков мир.
Наступило минутное молчание. Потом Пепик заговорил снова:
