Вальтер Флегель - Ничейной земли не бывает
В руках она держала сберегательную книжку сына. Показав ее Фридерике, она спросила:
— Зачем он это сделал? Исчез, ничего никому не сказав. Неужели ему все равно, как его поступок будет воспринят отцом? Ведь из-за него у отца могут быть серьезные неприятности. Выходит, что все равно. Но разве отец — чужой человек? И чего только парню не хватало?..
Машину Фридерики обогнал громадный грузовик, который, как ей показалось, ехал из Польши. Туда мог податься и Стефан. Где же его теперь искать?
«Зачем он это сделал?.. И чего только парню не хватало?..» Мать спросила об этом с упреком, в котором угадывался и ее ответ: «Этого он ни в коем случае не должен был делать. У него было абсолютно все!»
«А действительно, чего ему не хватало? — подумала Фридерика. — Чего, собственно, не хватает мне самой? Чего нам всем недостает?» Все это довольно поверхностные вопросы. Тот же, кто хочет получить ответ, должен спрашивать иначе. «К чему он стремился? К чему мы все стремимся? Что нас оставляет равнодушными и холодными, а что волнует? Что мы считаем важным? Что мы любим и что ненавидим? Как мы хотим жить?..» — вот какие вопросы надо задавать. Однако многие стесняются ставить вопросы таким образом, потому что ответы на них потребуют смелости, чтобы выступить против сложившегося порядка, против авторитетов, потребуют отрицания чужого опыта и перемен…
Показалась площадка для отдыха. От этого места до аэродрома оставалось ехать не меньше часа. Вскоре площадка, ярко освещенная лампами дневного света, на которой возле бензозаправочной станции стояли машины, скрылась за поворотом, и Фридерика пожалела, что не остановилась и хотя бы немного не отдохнула. Но если бы она остановилась, то ей было бы трудно снова сесть за руль. Подумав об этом, она увеличила скорость, будто за ней кто-то гнался.
Вспоминая о матери, Фридерика вдруг представила, что в тот момент, когда мать стояла над кроватками близнецов, она примирилась с тем, что беспутный сын покинул ее. Эта мысль испугала Фридерику, и она пожалела, что уехала из дому. Надо было остаться возле матери, успокоить ее. Теперь Фридерика боялась, что, даже если она и разыщет брата сегодня ночью или завтра утром, а затем привезет его домой, отношение матери к нему все равно уже не изменится. А ведь как раз на это и надеялась Фридерика. Сейчас самое важное заключалось не в том, когда Стефан вернется домой, а в том, как встретит его мать. Подумав об этом, Фридерика решила было прекратить поиски Стефана и вернуться домой.
Лучше бы она поехала к отцу! Она нашла бы его даже в районе учений. Интересно, что бы он предпринял, если бы оказался дома? Уж он-то наверняка не стал бы попусту суетиться. Вполне возможно, что он сначала заварил бы чай или приготовил крепкий кофе, затем достал бы из шкафа шкатулку, в которой они хранили фотографии, сел бы рядом с женой и, пересматривая фотокарточки, вспоминал бы различные истории из жизни Стефана. Уж он-то свою жену знал лучше, чем Фридерика собственную мать. За последние дни Фридерика дважды наблюдала, как в трудные минуты мать выбегала в детскую, к близнецам. Это было похоже на бегство. И с каждым таким бегством она как бы отказывалась от чего-то, что-то теряла, а круг, в котором она могла творить добро, все сужался и сужался, и это не сулило ничего хорошего никому из членов их семьи.
Если бы Фридерике удалось успокоить мать, если бы она никуда не поехала, стало бы от этого лучше самой матери, ей, всем? Ответа на этот вопрос Фридерика не находила, она поняла только, что поступила неверно. Быть может, в эту минуту Стефан уже сидит посреди кухни за столом и уплетает свой ужин? Она могла бы узнать об этом, если бы остановилась на площадке возле заправочной станции и позвонила оттуда, а теперь она сможет позвонить домой только с аэродрома.
Фары автомобиля высветили из темноты указатель, и Фридерика поняла, что выехала на окружную дорогу.
* * *В палатке, придвинувшись поближе к печке, сидели только Шанц и Виттенбек. Полковник смотрел в полуоткрытую квадратную дверцу печки. Там, в глубине, огонь жадно лизал угольные брикеты.
Они почти ни о чем не говорили, но Шанца не покидало чувство, что за прошедшие два дня они многое сказали друг другу, более того, ему даже казалось, что он знает майора уже целую вечность, а часы, проведенные вместе, навсегда останутся в памяти.
Возможно, все началось с их первой встречи. Многое из того, о чем могли бы спросить друг друга сегодня, они знали еще тогда, когда ефрейтор Айснер выносил из палатки найденные автоматы. А теперь они сравнивали ту палатку с этой, в которой сидели сейчас.
— Две палатки словно два мира, — задумчиво произнес Шанц, — а ведь они совершенно одинаковые. Как вы называете эту палатку?
— Просто палатка, и все.
— И кому пришла в голову мысль разбить ее?
— А никому… Случай помог.
— Я предложу создать такие палатки в каждом подразделении, ну, скажем, по одной в каждом батальоне.
— Вы думаете, получится?
— Но ведь идея-то хорошая!
— Если прикажут ставить такие палатки, она перестанет быть хорошей. Всюду их не установишь.
— А почему бы и нет?
— То, что происходит в ней каждый вечер, организовать невозможно. Солдаты очень тонко чувствуют, что возникло по приказу сверху, а что — спонтанно. То, что годится для этого дивизиона, может оказаться совершенно лишним для другого, стремление распространить хороший пример повсеместно порой не оправдывает себя.
Шанц слушал Виттенбека не перебивая. Потом разговор переключился на Койнера. Первым начал Шанц:
— Значит, вы считаете, что Койнера нельзя убедить остаться в армии?
— Считаю, что нельзя, — ответил Виттенбек.
Он закрыл глаза, вспоминая, как сегодня после обеда шагал вместе с подполковником по огневой позиции. Майор постарался припомнить, каким тоном разговаривал с ним Койнер и какое у него при этом было выражение лица. Не представив всего этого, вряд ли можно было точно и доходчиво назвать причины, по которым подполковник уходил из армии.
Майор вспомнил, что Койнер шел медленно, выворачивая носки сапог наружу, с упором на пятки, как это обычно делают мальчишки, когда разбивают зимой лед на лужах. Подполковник шел, не глядя на Виттенбека, лишь иногда посматривая либо на носки своих сапог, либо куда-то вверх, в пустоту. Говорил он так же неторопливо, как и шел.
— Нет, — подтвердил Виттенбек, — Койнер обязательно уйдет, потому что он хочет сохранить в себе достаточно сил для того, чтобы начать что-то новое. И уволиться он намерен сейчас. Понимаете, он побывал как-то в Дрезденской картинной галерее и увидел там картину. Я тоже ее видел, и она мне вовсе не понравилась. А он долго ее рассматривал и пришел к определенному решению. Он не знает ни фамилии художника, ни названия картины. На ней изображен офицер, прослуживший в армии много-много лет. Как сказал Койнер, на лице офицера застыло такое выражение, что все у него осталось в прошлом, а в будущем его уже ничего не ждет. Никакой перспективы, ничего хорошего. Он трудился каждый божий день год за годом, часто до полного изнеможения. Однако ему нечем похвастаться, кроме орденов и медалей, которые висят у него на груди…
— Я помню эту картину, — перебил Шанц майора. — Ее нужно воспринимать по-другому…
— Вы смотрели на нее так, а Койнер иначе, в этом вся разница, — заметил Виттенбек. — Я уже сказал, что мне она не понравилась. А Койнер увидел ее и теперь уходит из армии.
Шанц вспомнил, как он шел ночью по косогору, а ветер швырял ему в лицо струи дождя, как он встречал серые, безликие колонны, в которых старался отыскать своего сына. Вспомнил и то, как в тот момент спрашивал себя, что же ему теперь делать и что он оставил позади. Он поднимался по склону все выше и выше, а Койнер в это время шел в противоположном направлении. Они беседовали, однако полковник не понял, почему Койнер принял такое решение.
— А ты сам что об этом думаешь? — спросил Шанц майора.
— Жаль, конечно, что он уходит, — ответил тот, — очень даже жаль, но такие вопросы каждый человек должен решать сам. Разве я знаю, как поведу себя, прослужив в армии двадцать пять лет или узнав, что с моим ребенком что-то случилось?
— А что случилось у Койнера?
— У Койнера трое детей. Старшему исполнилось шестнадцать, младшему — девять. У него возникают проблемы с детьми, которые он называет возрастными. Он считает, что это нормально, и говорит, что хотел бы, чтобы эти проблемы возникали и впредь и чтобы ни с ним, ни с его детьми не случилось ничего такого, что выбило бы их из колеи. «Настало время позаботиться о себе и о детях. Могу же когда-нибудь и я предъявить к жизни повышенные требования» — так сказал Койнер.
То, что майор рассказал об отношении подполковника Койнера к детям, взволновало Шанца, и он по-иному взглянул теперь на решение подполковника.
