Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Видевшие эту беспощадную и циничную расправу над очевидно помешавшимся, но совершенно безобидным стариком-железнодорожником, женщины принялись голосить. Дети, напуганные стрельбой, криками и воплями матерей, подняли плач. Общий ор, слившийся в единый человеческий вой, внезапно был заглушен протяжным стоном паровоза, наконец подтолкнувшего вагоны к платформе.

Под долгий пронзительный гудок локомотива из здания вокзала вольным строем вышел взвод эсэсовцев. Промаршировав вдоль путей, они заняли позиции, распределившись по четыре солдата возле каждого вагона. На каждую четверку пришелся также пулеметчик с длинной тяжелой «Эмгой» [80]. К продолжавшему держать в руке пистолет и ругать всех подряд капитану подбежал командир взвода в форме гауптшарфюрера СС и, отдав честь, доложил, пытаясь перекричать гудок и людские крики:

– Господин капитан, мой взвод готов к обеспечению погрузки!

– Отлично, начинайте. Да поскорее, не то я сойду с ума от этих соплей и воплей. Приходится заниматься неизвестно чем! Воевать с бабами и сопливыми русскими недоносками. Грузите их скорее. Даю вам пять, нет, четыре минуты на погрузку. Действуйте, гауптшарфюрер! – И повернувшись к своему помощнику и переводчику, добавил: – Фельдфебель, объявите этому сброду, что через минуту начнется посадка в вагоны. Прикажите, чтобы они быстро забирались и не создавали здесь лишнего шума. Моя голова раскалывается от этой жары и вони от этих немытых грязных тварей. Прочь гоните их с моего вокзала! Грузите и отправляйте. Их уже давно заждались в лагере.

Он наконец запихнул еще дымящийся «Вальтер» в рыжую кожаную кобуру и с сожалением оглядел ягодное лакомство, рассыпанное вокруг лежавшего на путях трупа. Бывший начальник станции упал как был в парадной путейской форме, надетой по случаю Всесоюзного Сталинского дня железнодорожника [81], так и не снятой до самой своей гибели…

– Старый идиот! Испортил мой второй завтрак. Давно надо было его пристрелить. Болтался здесь под ногами и вечно что-то ныл. Совсем сдурел. Не мог смириться, что его место заняли. Ха-ха! – Капитан брезгливо сморщился, словно выпил уксуса, и, подняв оброненную каску, двинулся к вокзалу.

Навстречу ему вышли два немца в форме полиции, держа перед собой планшеты и кипу каких-то бумаг. Поравнявшись с начальником, они одновременно вскинули руки и доложили:

– Господин капитан, отделение полиции готово к сопровождению состава рабочей силы. Списки проверены в лагере. Дальше их ждет медицинский осмотр в Барановичах и сортировка.

– Да-да. Хорошо. Отправляйте, сопровождайте, сортируйте… делайте все что вам угодно с этим сбродом! Чем меньше их довезете, тем легче будет ими управлять. Ха-ха! – цинично пошутил капитан. Полицейские еще раз вскинули руки в гитлеровском приветствии и проводили взглядами начальника станции.

Солдаты, занявшие место у вагонов, по команде откинули тяжелые металлические засовы и раздвинули двери. Тут же приставили деревянные трапы и замерли по бокам от них. Действовали быстро и очень слаженно. Конвойные тут же тычками, криками и стволами винтовок стали направлять людей к составу. Фельдфебель-переводчик выкрикивал:

– Каждый вагон драйцих человек! Шнелль! Бистро!

– Фельдфебель, почему только по тридцать? – переспросил его командир взвода, обеспечивавшего посадку.

– Такая норма, господин гауптшарфюрер. Они теперь собственность рейха, и их надо довезти живыми. Тридцать человек могут здесь разместиться и живыми доехать. Тем более там дети. Распорядитесь, чтобы в каждый вагон поставили по два ведра.

– Зачем еще ведра? И почему по два? – продолжал недоумевать командир охраны.

– Это тоже норма. Одно ведро с водой для питья, второе – наоборот. Для отходов и туалета. Таков порядок, господин гауптшарфюрер. Прошу вас, соблюдайте правила. – Помощник нового начальника вокзала старался всегда следовать приказам и предписаниям, поэтому считался прилежным исполнителем, который к тому же достаточно быстро освоил мудреный язык оккупированных территорий и выполнял еще функции толмача.

– Слушайте, фельдфебель! Не слишком ли много правил? Хватит им одного ведра. Мои солдаты научены охранять, ловить, убивать, а не таскать парашу для баб. Воду мы раздадим, а когда выпьют ее, пусть туда и гадят. Этим скотам все равно куда опорожняться. Достаточно им одного ведра, – раздраженно ответил эсэсовец и, резко развернувшись, двинулся к открытым вагонам. Он снял с пояса флягу и жадно отпил почти половину. Вернул металлическую емкость обратно на пояс и отдал распоряжение об ускорении погрузки и раздаче ведер с водой.

Ведро воды, предназначенное для вагона, в который попали Акулина с сыном, досталось нести ей. Часовой у трапа просто ткнул в нее пальцем и указал на стоящую возле колес емкость. Лёнька пытался помочь ей и придерживал ведро с другой стороны за ручку и облезлый металлический бок, чтобы не пролить ни одной драгоценной капли. Неделя, прожитая в яме, где вода подавалась дважды в день из шланга, научила их быть бережливыми. Лёнька вцепился в железную дужку и тащил ведро с живительной влагой, как вдруг вновь увидел под ногами раздавленные ягоды крыжовника, а рядом запекшуюся темную кровь и разбитую седую голову лежащего под колесами вагона человека в красивой белой форме… Он закусил губу и аккуратно обошел труп железнодорожника. Слезы горячей струйкой потекли по щекам.

Солдаты, стоявшие возле вагонов, подгоняли, подсаживали, подталкивали женщин и детей, пересчитывая их по мере погрузки. Как только тридцатый человек взбирался по деревянному трапу в вагон, двери задвигались, засов вставлялся в пазы, и подошедший фельдфебель пломбировал его. Немецкая пунктуальность требовала строгого учета и соблюдения всех приказов. Как и заявил он в разговоре с гауптшарфюрером, теперь эти бабы и ребятишки были вовсе не свободными советскими гражданами и даже не пленниками фильтрационного лагеря, а собственностью германского фюрера, превратившего их в безмолвных и бесправных рабов…

Глава двадцатая

Вагон

С грохочущим хрустом, звенящим лязгом и отвратительным скрежетом задвинулись двери вагона, набитого людьми. Глаза привыкали к темноте, которую можно было потрогать и даже понюхать. Всё потому, что мгла, поглотившая загнанных внутрь женщин и детей, отвратительно смердела навозом и коровьими испражнениями и состояла не только из миазмов, но и из поднятой пыли, шершавых грязных стен, заваленного гниющей вонючей соломой пола и сбившихся в кучу перепуганных людей, еще вчера бывших свободными и вольными крестьянами «самой прекрасной Страны Советов».

– Бабы, давайте как-то распределимся! – подала голос одна из матерей. Кто именно, в этой сумеречной людской толчее было не понять.

– А как же тута распределиться-то? – отозвались из самой середины.

– Ой! Ведро, ведро не опрокиньте, бабоньки! – Лёнька услыхал голос матери, которая присела и обнимала драгоценную емкость, оберегая ее от опрокидывания в этой толчее и суете.

– А ну, давай крайние по пять человек и те, кто с детьми, шагайте в сторону стенок, пока не упретесь! – предложил голос помоложе.

Произошло какое-то движение, и глаза, постепенно начинавшие различать силуэты отдельных людей, уже видели, как вдоль трех стен выстроились мамки с детками. Слабый мутный свет проникал только через два забитых стальными листами с узкими прорезями окошка, расположенных под самой крышей вагона. Центр вагона сразу же опустел, так как все в него посаженные уже разошлись по бокам. Тот же голос, но теперь из угла продолжал: