Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич
Один из них с досадой махнул рукой и полез в подсумок, висящий на поясе… пошарил там крепкой волосатой рукой и вытянул сверток. Не раскрывая его, метнул прямо в яму… Увидав это быстрое движение, женщины закричали и, закрывая кто как мог своих чад, живой человеческой волной отхлынули от места падения кулька. Пакет шлепнулся на землю, и из-под разорванной бумаги показалась золотисто-коричневая корка ржаной буханки. Каждый немецкий солдат в зоне боевых действий получал паек из 700 граммов ржаного хлеба и 136 граммов мяса. Основной рацион выдавался именно в обед, и тем, кто не мог съесть всю выделенную порцию, приходилось придумывать, как распорядиться остатками пайка.
Сложно объяснить и даже предположить, почему немецкий солдат, охраняющий беспрерывно пополняющийся сборный фильтрационный лагерь, изо дня в день черствеющий и ожесточающийся от нескончаемых потоков крови, насилия, жестокости, смерти, вдруг решил протянуть кусок хлеба своим жертвам.
Едва люди, находившиеся в землянке, разглядели румяную горбушку хлебной буханки, множество рук протянулись к ней, чтобы вцепиться неразмыкаемой хваткой. Жадно и быстро разрывая драгоценный ржаной брикет, матери отправляли слипшиеся куски и крошки в голодные рты сыновей и дочерей, пытаясь накормить своих несчастных, изможденных, затравленных и смертельно напуганных детей.
Немцы некоторое время молча наблюдали за копошащимися женщинами, пытавшимися хоть как-то успокоить малышей и притупить нестерпимое чувство голода. Они еще даже не представляли, что за следующие несколько дней пребывания в этом страшном месте, выросшем посреди так хорошо знакомой дороги и поля на подъезде к городу, многие из них так и останутся лежать в родной земле, а выживут и выберутся отсюда не больше половины всех узников. Выберутся и выживут, но лишь для того, чтобы отправиться дальше по этому страшному беспощадному конвейеру пыток, страданий, унижения и уничтожения.
Таких матерей с детками, отправленных из России в рабство великого Третьего рейха, было более девяти миллионов…
Много лет глухонемой деревенский юродивый Афанас пускал пузыри и пучил глаза, когда кто-то пытался с ним заговорить или начинал гнать прочь за его назойливое приставание. Он слонялся с утра до вечера по деревне, хватал с прилавка на рынке еду, за что бывал и бит, и руган нещадно. Но в конце концов ему все сходило с рук по причине врожденной глухоты и немоты. Никто не помнил, сколько ему было лет и когда он родился. Казалось, он существовал всегда и без него скучная деревенская жизнь стала бы еще скучнее и монотоннее. Одна история с попыткой призвать его в армию, что случилась в самом начале войны, когда мобилизационная команда подобрала его на улице и доставила в райцентр, где медкомиссия, провозившись с ним двое суток, в итоге отправила пешком домой с штампом на справке «непригоден», стоила того, чтобы обратить внимание на этого необычного субъекта.
Добравшись домой, Афанас несколько дней отсиживался на сеновале, а затем вновь начал бороздить улицы и закоулки, пугая своим внезапным появлением баб и ребятишек. Немцы не обращали на него внимания, да и он, чувствуя опасность, не лез им на глаза. Однако в день всеобщей зачистки его, то ли приняв за великовозрастного подростка, то ли из-за крепкого телосложения, отправили с бабами и ребятишками в группе «рабов», а не оставили для дальнейшей «ликвидации».
Доехав вместе с ними до придорожного лагеря и просидев первые сутки без еды и воды, Афанас пробрался к краю землянки и, протянув руку под проволочным забором, потрогал за сапог стоявшего часового. Тот брезгливо оттолкнул его руку и крикнул:
– Вас махст ду? Фершвинде! [73]
И тут на глазах изумленных односельчан и других пленников, глухонемой Афанас заговорил на чистом немецком языке:
– Герр офицер! Послушайте меня. Я готов служить Великой Германии. Я попал в этот лагерь по ошибке. Мое место в рядах настоящих патриотов. Прошу вас меня освободить и дать возможность своим трудом и службой доказать преданность Германии и Гитлеру.
Люди вокруг отшатнулись от заговорившего инвалида и, не понимая, о чем он вещает немцу-охраннику, испуганно перешептывались. Те, кто знал его, не могли поверить своим глазам и особенно ушам. Парень, которого даже районная мобилизационная медкомиссия не разоблачила, вдруг сам раскрылся перед немецкими оккупантами. Такая метаморфоза была парадоксальной, хотя и произошла на глазах у сотен людей. А Афанас уже наполовину вылез из ямы и продолжал убеждать заинтересовавшегося немца в своей нужности и полезности:
– Я хорошо говорю по-немецки и могу быть переводчиком, охранником, помощником.
– Вылезай сюда! Быстро. Я доложу о тебе начальнику. Думаю, ты можешь пригодиться. Стой здесь и никуда не уходи! Скоро вернусь. – Часовой явно оценил и настойчивость этого крепкого парня, и чистоту речи, которая редко встречалась среди пленных.
Афанас послушно вытянулся, словно парадируя бравого служаку, и тут же проворно выскочил из невольничей ямы. Теперь он уже считал, что был на полпути к «новой жизни». Немец удалялся в сторону комендантской будки, растворяясь в сумрачной непогоде. Парень торжествовал. Его охватило жгучее желание не только жить, но и служить. Не понимая, что же дальше делать, чтобы доказать свою лояльность, он стал ходить вдоль проволоки по краю ямы, изображая часового.
Конвоир тем временем неспешно добрался до комендантской будки и исчез за дверью. В тот же момент на ближайшей к яме, из которой Акулина и ее товарищи по несчастью ошалело разглядывали новоиспеченного предателя, сторожевой вышке произошло какое-то шевеление и из-под нависшего козырька выглянул сонный очкарик-часовой.
Не веря своим глазам, он протер запотевшие очки, некоторое время всматривался в шагавшего как заведенный Афанаса и, наконец разглядев в нем вовсе не «смененного» коллегу-охранника, а грязного оборванного русского пленника, неведомым образом оказавшегося вне затянутой колючей проволокой «земляной тюрьмы», крикнул:
– Хальт! Стой! Буду стрелять! Назад!!!
Услыхав грозный окрик, красноречиво дополненный противным лязгом пулеметного затвора, Афанас бросился бегом в сторону вышки.
– Господин часовой, господин немец, я теперь с вами, за вас, свой! Я буду служить Германии. Меня назначили их охранять, я…
Однако он так и не успел объяснить этому изумленному его наглостью охраннику, что уже встал на путь предательства и теперь готов не только охранять, но и, если понадобится, доказать свою преданность фюреру и новым хозяевам, пытать и даже убивать своих соплеменников, односельчан и сограждан. Так же, как повешенный Витька Горелый, а еще бывший учитель Троценко и погибший председатель Бубнов, к огромному прискорбию и ужасу тех, кто знал их и был рядом в тот момент, поступали тысячи предателей по всей русской земле, занятой немецкими оккупантами.
У Афанаса, видимо, были свои веские причины и соображения его предательской совести, которая не смогла удержать молодого человека от рокового шага, после которого предатель становится врагом всему, что еще вчера было родным и близким, радовало, утешало, воспитывало и давало ему жизнь. Никто так и не узнал этих тайных мотивов и переживаний очередного советского Иуды…
Короткая яркая вспышка, разорвавшая трескучим грохотом лагерную тишину, отбросила бегущего к вышке парня и, опрокинув, швырнула «глухонемого» Афанаса в грязь еще минуту назад родной земли. Густая темная кровь вместе с остатками воздуха алыми пузырями текла из его умирающего молодого тела. На последнем выдохе он силился спросить, за что же его, только что присягнувшего на верность новым властям и готового служить им, так безжалостно и совсем не заслуженно убили, даже не дав возможности доказать свою преданность.
Оборвалась еще одна, пусть и предательская, но все же жизнь, Богом данная этому человеку, сильному и молодому, но сознательно и бесповоротно испоганившему ее страшным грехом измены своей Родине. Однако главной трагедией, которую сам Афанас уже не увидел и не осознал, был тот факт, что ни один человек в этом огромном мире не заплакал, не расстроился, не пожалел и даже не вздохнул о его бесславном конце.
