Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

– А зачем? Сбежать не сбежим, а прознают – накажут. Того гляди вообще никуда не доедем. Не стоит ломать вагон.

– Да вы что, девчонки? Дайте хоть мальцу спастись. Вы разве не понимаете еще, что нас на верную гибель волокут? То, что из ямы выпустили, слава Богу, живьем, ишо ничо не значит! Они нас либо по дороге заморят, либо по приезде кончат. Разве ж не ясно? Не нужны ни мы им, ни наши детишки, – пыталась вразумить их Бацуева.

Но среди нескольких матерей уже отчетливо сформировалось убеждение, честно говоря, не основанное ни на чем, что немцы везут их в Германию к лучшей жизни. И просто надо прекратить всякое сопротивление, а подчиниться и выполнять все команды. Они попали в плен известного «синдрома жертвы», когда вопреки жестокости своих палачей пленники уже чувствуют к ним доверие и даже симпатию. Как минимум готовы полностью подчиняться. От такой позиции один шаг до предательства, что и сделали те, которые стали полицаями, помощниками и пособниками оккупантов, сменив лагерную робу на белую повязку и деревянную дубинку. Но все они при этом в лучшем случае разделили незавидную судьбу «глухонемого» Афанаса. Остальные впоследствии пошли на плаху, разделив ответственность с немецкими садистами за боль и смерть, принесенные на мирные просторы человеческого существования.

В вагоне повисла напряженная тишина, разорвавшаяся внезапным толчком, лязгом и грохотом вагонной сцепки. Скорбный караван вновь тронулся. В выломанном окошке проплыли какие-то красивые домики с черепичными крышами. Ухоженные огороды и поля. Таких ни Лёнька, ни другие пленники никогда не видели. Стало понятно, что за прошедшее время поезд преодолел достаточно большое расстояние, переместив всех на территорию им чуждую и незнакомую.

Поезд набирал ход, и их вагон вновь вошел в свой привычный рабочий ритм, отстукивая и отбивая такт пройденного расстояния, отсчитывая километры, разделяющие плененных людей и их дом. О побеге пришлось забыть, так как дырка, проделанная Лёнькиной матерью, была слишком мала, другие доски не отламывались, а часть жителей этапного вагона поддалась пораженческим настроениям и приготовилась исполнить роль бессловесных скотов, пригнанных на заклание жестоким и циничным мясником.

Акулина отвела сына от столь манящей свободой расщелины в угол и усадила поближе к себе. Рядом перекатывалось и громыхало пустое ведро. Воду выпили еще в первые несколько часов пути, а в туалет сходить в него никто не осмеливался. Было неудобно, стыдно и непривычно. Матери потихоньку уговаривали детей мочиться под себя прямо в грязную солому.

От монотонного перестука и покачивания вновь навалились дремота и тяжелый липкий сон. По приблизительным прикидкам матери они ехали уже около суток. Скорее всего, за стенами вагона лежала Прибалтика или Польша. Поскольку рельсы совпадали и вагоны не переставляли на другие пути, то, видимо, за границу они еще не переехали. Не было до конца ясно, везут ли их напрямую в Германию или остановят для очередной проверки и фильтрации. Кто-то в самом дальнем от Лёньки и Акулины левом углу зачем-то стучал по полу. Было любопытно, но сон и усталость сморили их окончательно, одурманив и обездвижив.

Очнулись от того, что поезд стоял без движения, а невидимый, но хорошо слышимый маневровый локомотив, проходящий рядом, дал надрывный гудок, разорвавший тишину темного вагона. Внутри закопошились люди и заныли дети. Никто не мог понять, сколько времени они находились в пути. Казалось, что бесконечность поселилась в этом смрадном, грязном и унылом закутке, опутав всех его обитателей своими душными и мрачными путами. Последние крохи не вполне съедобного кислого хлеба, выданного еще перед посадкой в вагоны, давно съели, вода тоже закончилась много часов назад. Сквозь отломленную доску на двери виднелась лишь темная полоса ночной улицы. Судя по темноте, снаружи наступила ночь.

В этот момент с улицы кто-то постучал в вагон. Люди притихли. Постучали снова, и неизвестный «кто-то», прислонившись к дырке, зашептал:

– Эй! Есть кто внутри? Отзовитесь!

– Есть! Есть!!! Мы здесь! – сразу же хором откликнулись несколько голосов. Внезапно почти окончательно умершая надежда с новой силой возродилась в измученных страдающих душах пленников.

– Кто там есть? – снова спросил голос шепотом.

– Мы! Мы – бабы и детишки малые. Нас гонють в Германию. В лагерь. Согнали силой из хат и в вагоны забили. Да и то не все ишо и выжили, – пыталась сбивчиво объяснить Санька, мать Галины Колесниковой из соседнего с Лёнькой села.

Мальчик знал Галюню, так как учились в одной школе и девочка была активисткой в пионерской дружине. Часто приходила к ним как шеф и рассказывала всякие интересные истории про детей-пионеров, которые помогали красным или находили спрятанные буржуями и кулаками продукты. Она была постарше и училась с Танькой в одном классе. Лёнька еще даже не успел с ней поболтать из-за этих злоключений и перемещений.

– Эй, вы, там! Держитесь! Сейчас попробуем вас вытянуть оттуда. – Голос снаружи обнадежил, и тут же его хозяин отошел от щелки. Зато кто-то начал стучать по самой двери. Скорее всего, ломали замок, как догадались невольные пассажиры.

Наконец что-то в двери затрещало и гулко ухнуло, будто лопнула гигантская часовая пружина, перетянутая при заводе. По крайней мере, так почудилось Лёньке, который хорошо запомнил этот неприятный звук, однажды совсем малым пацаненком услыхав его дома. Вопреки наказам отца и мамки, он вставил ключ в большущие напольные часы «Мозер» [83] и упоенно вращал его, наслаждаясь приятным треском и пощелкиванием внутри механизма, пока не услыхал такой же «блу-у-умс». Батя, получивший часы от какого-то важного гостя, приехавшего к нему на охоту, не ругался, лишь тщетно попытался починить этого «Мозера». А вот мамка выдрала сына как сидорову козу за порчу дорогущего агрегата. Отчего он два дня отсиживался на сеновале и не показывал носа в дом.

Дверь начала сдвигаться, и образовалась достаточно приличная щель, чтобы можно было вылезти наружи, но внезапно со стороны головы поезда раздались громкие крики и ругань на немецком. Было не разобрать, что и почему кричат, но вслед за ними в деревянные бока вагона впились со свистом и треском прилетевшие пули. Словно град из камней просыпался на их вагон, барабаня, гремя и пугая всех пассажиров. Они заорали и завизжали одновременно. Им повезло, что пули не смогли пробить прочные дощатые стены и лишь расщепляли их, оставляя рваные раны и мелкие дырки. Неизвестные, пытавшиеся освободить бедных пленников, разбежались прочь из-под обстрела. Кто-то отчаянно вскрикнул, другой выругался, раздалось несколько глухих выстрелов в ответ. Лёнька отчетливо узнал в этих выстрелах звук охотничьего гладкоствольного ружья. Судя по дуплету – двустволки, приспособленной для таких вылазок. Возможно, это были партизаны, потому как регулярные войска с охотничьим оружием не воюют и с двустволками в атаку не ходят.

Все сбились в кучу, отскочив от опасной двери, заманчиво и маняще приоткрывшей свой жадный зев.

Через некоторое время стрельба прекратилась. Снаружи слышались топот тяжелых башмаков и сапог, крики и команды. К вагону подбежали несколько солдат. Один, не заглядывая внутрь, ничего не объясняя, втолкнул ствол автомата и дал длинную очередь поверх голов сидящих на полу и дрожащих от страха людей. Полетели щепки, осколки пуль, посыпались опилки, закричали в голос дети и матери. Дверь с грохотом задвинулась. Им повезло, что стрелявший выпустил десяток пуль, стоя внизу у вагона, отчего угол стрельбы был направлен выше человеческого роста и все двенадцать отметин лежали почти под самой крышей вагона.

Панику и переполох, устроенные налетевшими и не добившимися успеха партизанами, пресекли каратели, охранявшие эшелоны на станции. Состав с детьми и женщинами толком никто не сопровождал, потому что не считали их особо ценным грузом. Но на соседних путях шла активная перестановка военных эшелонов с техникой, боеприпасами и военными германской армии. Заметив посторонних, пытавшихся вскрыть опломбированные вагоны с рабской силой, охранники стрельбой разогнали всех неудачливых освободителей и шуганули пассажиров-невольников.