Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Настю Бацуеву, до конца не пришедшую в сознание, волочила на себе мама Галины, а дочь изо всех сил помогала ей. Нужно было как можно скорее увести Настю от места убийства матери и гибели брата, трупы которых продолжали пинать ногами озверевшие усташи. В конце живого коридора оказалось несколько грузовых автомашин с открытыми бортами, через которые всех заталкивали в брезентовый кузов, набивая до отказа эти немецкие перевозки. Захлопнулся борт, кто-то взвизгнул, прищемив руку.

Женщины и дети в набитой до отказа машине не могли даже повернуться и присесть, так и протряслись несколько отчаянно долгих минут до новой остановки. Здесь их встретили поразительно похожие друг на друга и на тех, что били их на вокзале, усташи-хорваты. Они как будто все были братьями, только каждый следующий выглядел еще более свирепо. Криками и ударами кулаков и дубинок они загоняли всех, кого привезли, в землянки, разбитые под открытым небом и обнесенные колючей проволокой.

Лагерь был очень похож на тот, в котором уже довелось побывать Лёньке и Акулине в районном центре недалеко от дома в начале их скорбного каторжного пути. Увидав мальчишку с разбитой головой, безжизненно висевшего на плече матери, толстый и злобный усташ заорал на Акулину:

– Стоять! Брось эту дохлятину! Кому говорю?! Бегом в зону! Брось его! Ах ты ж, курва! Убью, суку…

Акулина попятилась, делая вид, что не понимает его крика, хотя, на удивление всех пленников, практически все слова этих карателей звучали вполне понятно и очень похоже на родной русский язык. И этот факт делал ситуацию еще более абсурдной и чудовищной. Практически братья-славяне, говорящие, в отличие от немцев, на вполне понятном диалекте, истязали беззащитных сестер и их малых детей, вместо того чтобы как настоящие мужчины встать на защиту.

Акулина ускорила шаг, пытаясь сбежать от прицепившегося надсмотрщика, но он настырно следовал за ней и не отставал. И тогда она вытащила из кармана Лёньки припрятанную губную гармошку, которую тот хранил с того момента, как она выпала у Генриха Лейбнера в их хате во время «званого ужина». Он прятал ее до сих пор. Акулина сунула в протянутую к ней лапу усташа, готового схватить их с сыном, гармонику «Рихтер». Полицай инстинктивно цапнул музыкальный инструмент, оглядел его, но не оставил женщину с раненым сыном. Он не отставал до тех пор, пока его напарник, такой же красномордый и злобный, не одернул его:

– Бранко, брось ее с этим куском мяса. Пусть подохнут! Не трать силы. Все равно не жильцы оба. Пойдем лучше на второй завтрак. Сейчас будет булочка и кофе. А потом я тебя угощу сигарками. Трофейными.

Преследователь остановился, еще раз покрутил в руках гармонику, изобразил некое подобие хищной улыбки:

– Сигарки? Кофе? Это хорошо! Вернусь и добью этих русских сук! Загоняй их, Мирко. Закрывай забор и пойдем до кухни. Смотри какой трофей мне достался! Ты, случаем, не умеешь на ней играть?

– Хе! Прекрасная вещь! Я не умею, а вот Божко Драгаш отлично дудит. Можно ему дать, – предложил Мирко Лончар.

– Ха! Дать? Это хрен ему! Jedi govna! [87] Поиграет нам вечерком, может, я и подумаю. А коли понравится, так я продам, недорого. Гы-гы-гы! – громко заржал в ответ Бранко Вёрёш. Его фамилия с древнего и красивого хорватского языка во все времена переводилась одинаково – «алый, кровавый» и давалась исключительно садистам…

Глава двадцать вторая

Пересылка

Новое обиталище в основном походило на их первый фильтрационный лагерь возле районной станции – принцип построения таких зон соблюдался немцами как стандарт размещения пленных. Отличие состояло в том, что здесь, в приграничной зоне, огороженная территория и сами земляные «загоны» были гораздо большего размера и вмещали уже не по сто человек, а, возможно, даже по полной тысяче в каждой землянке. И еще здесь не было военнопленных и раненых. Вероятно, их отправляли в другие сборные пункты, а раненые и покалеченные вовсе не добирались.

В новом лагере, огороженном двойным забором с двадцатью нитями колючей проволоки под электрическим напряжением, их загнали в отделенный такой же колючкой земляной ров, где на земле уже расположились около пятисот человек. Люди жались отдельными группами по пятьдесят-шестьдесят человек, видимо, из одной местности. Их даже можно было отличать по внешнему виду и одежде. Какие-то женщины были в светлых платках и косынках, а какие-то исключительно в беретках и шляпках. Кто-то с вещами, а кто-то в одном белье. Также отличались между собой и многочисленные дети, которые составляли почти половину всего населения этого сектора лагеря. На каждой из четырех сторон двойного забора висело по большой фанерной табличке, где на немецком и русском языке было написано предупреждение: «Переселенческий лагерь. Вход в лагерь и разговоры через проволоку воспрещены под угрозой расстрела».

«Переселенческий лагерь» – так его именовали немецкие специалисты из «имперского министерства оккупированных восточных территорий», которые стремительно разворачивали свою деятельность по установлению «нового порядка», разделения завоеванной страны на административные единицы, организации сбора урожая, отбора и угона домашнего скота, птицы и изъятию ценностей, но главное, по зачистке оккупированных территорий и вывозу из них всех трудоспособных граждан.

С целью селекции самых выносливых, сильных и трудоспособных в срочном порядке создавались специальные лагеря. В одних сортировали словно вещи или имущество, коими по сути и считали всех, согнанных для работы в Германии, в других концентрировали военнопленных, отправляя кого на умерщвление, а кого на самые опасные и сложные работы.

Вблизи границ создали несколько лагерей для пересылки уже отобранных для дальнейшей эксплуатации, проводя массовые медкомиссии и определяя их пригодность для тех или иных видов труда. После такого отбора узников пересаживали в специальные составы, способные двигаться по узким железным дорогам Европы, и отправляли на так называемые биржи труда, которые скорее напоминали рабовладельческие рынки Древнего Востока или Римской империи. На этих биржах-рынках новоявленных рабов из захваченной России разбирали как живой товар для определения на самые тяжелые участки и виды работ.

Перед заходом солнца в лагере появились странного вида люди в штатской, но строгой одежде: женщины – в закрытых, застегнутых на все пуговицы сюртуках и длинных юбках, мужчины – в костюмах бежевого цвета и шляпах. У всех на рукавах были специальные повязки, на которых помимо красного креста виднелись какие-то надписи. Они проходили мимо рядов колючей проволоки и раздавали в протянутые детские и женские руки небольшие булки серого цвета.

– О, Армия спасения пришла. Дамы, просим всех на кормежку! – выкрикнула крупная тетка, одетая по-городскому: в платье, жакет и шляпку.

Она первой протиснулась к забору и выставила сразу обе руки, в которые и получила по булке. Отойдя от забора, она наткнулась на Акулину, все еще державшую на руках сына, находившегося в забытьи.

– Ты чо расселась на дороге? – Внимательно оглядев раскинувшего руки мальчишку с запекшейся на голове коркой крови, вопросительно кивнула: – Помирает? Чой-то он совсем у тебя плохой. Надо б врачу показать. Хотя какой, к лешему, здесь врач-то! Ээ-эх, бедолага. На, мать, лови! – Она отломила половину булки протянула Акулине.