Анатолий Медников - Открытый счет
С берлинской вышки виднее, думал Эйлер. Германия ещё имеет силы. Ведь всюду по дорогам стояли щиты, на которых чёрными буквами, так что невозможно не заметить эти надписи ещё издали, были начертаны лозунги: „Большевизм стоит перед решающим поражением в своей истории“, „Кто верит фюреру, тот верит в победу!“
К тому же Мунд уже по дороге в Берлин всё время твердил о новом „чудо-оружии“. Они сидели вдвоём в машине, никто не мог их подслушать, и Мунд намекнул, что командование подготовило „новинку“ для русских на Одере.
— О, это страшное дело! Оно заставит русских содрогнуться от ужаса и остановиться, — воскликнул он, — а потом мы перейдём в наступление.
Правда, Мунд более ничего не сообщил, только упомянул о каких-то особых самолётах, но тут же спохватился, нахмурился и замолчал. А Эйлер не спрашивал. Его устраивало, что он не знает подробностей. Таинственная неизвестность, дававшая пищу воображению, внушала больше уверенности, что фюрер ещё покажет врагам силу Германии.
Магазина с вывеской „Эльза Тоска — Овощи и фрукты“ Эйлер не нашёл. Пятиэтажный каменный дом превратился в большую гору из битого и обгоревшего кирпича. О судьбе тётки тоже никто не мог сказать ничего определённого. Одни соседи утверждали, что она погибла под обломками, другие же, что её видели, когда вытаскивали раненых из бомбоубежища, в котором рухнул потолок.
„Бедная тётя Эльза!“ Эйлер долго бродил вокруг кирпичного холма, пока Мунд не крикнул ему: „Пошли, нечего размягчаться, тебе же сказали — её видели живой, значит, вылечат. Нам надо подыскать себе квартиру“.
Они поселились неподалёку от Александерплац, в брошенной квартире, с окнами без стёкол, с водопроводом, из которого едва-едва капала вода.
Однажды, раздеваясь на ночь при свете карманного фонаря, Эйлер, взглянув на Мунда, заметил странный номер 12329, не то выжженный, не то тушью наколотый на теле штурмбанфюрера, под левой рукой на боку.
— Что это у вас, господин штурмбанфюрер? — спросил он, стараясь не слишком выдавать своё удивление, ибо не хотел проявлять интереса к прошлому своего спутника.
Но сам Мунд заговорил с охотой и даже некоторым воодушевлением. Это личный номер СС, обязательный для всех руководящих лиц, даже для рейхсминистра СС Гиммлера. Не без гордости Мунд обратил внимание Эйлера на число, сравнительно небольшое, знак его, Мунда, принадлежности к эсэсовской элите и в то же время символ пожизненной обречённости на служение фюреру.
И так как Эйлер не сразу понял, почему пожизненной, Мунд добавил, что всякий попавший в плен крупный эсэсовец может быть немедленно узнан по этому номеру и, конечно, должен предпочесть смерть пленению.
— Теперь я понял, — кивнул Эйлер, обрадовавшись, что у него нет такой пожизненной метки на теле, которую, наверно, ничем нельзя свести, даже если и захочешь.
— Эсэсовское братство, Эйлер, вот что это означает! — высокопарно произнёс Мунд.
Эйлер поспешил накрыться периной с головой. Полуголый Мунд, со своей короткой, бычьей шеей, мохнатой грудью и смрадным запахом давно не мытого тела, всей своей грубой, самодовольной плотью был в ту минуту неприятен ему.
…Когда русские, ворвались на восточные окраины города, на район Александерплац обрушился с воздуха град бомб. Они падали всё ближе и ближе к дворику, куда однажды полуодетые выскочили Эйлер и Мунд, чувствуя, как вместе с грохотом падающих зданий в этот замкнутый с четырёх сторон каменный колодец влетает горячая, плотная, как морской прибой, волна воздуха…
…Бомбёжка продолжалась немногим больше часа. Самолёты улетели, но над городом всё ещё висела плотная туча из взметённой в небо красноватой пыли. Багровыми языками метались над городом огни пожарищ. Их тушили медленно, в Берлине не хватало пожарных. И казалось, всё ещё длится ночь. Бомбёжка задержала рассвет, и сейчас он с трудом просачивался на землю.
Прошло ещё полчаса, и ветер расчистил небо. Мунд приказал Эйлеру следовать за ним. Они выбрались из подвала, вышли на улицу.
На первой же круглой будке для объявлений, которую они увидели на перекрёстке, висел приказ, обязывающий всех военнослужащих, которые находятся в Берлине вне частей, всех командированных и проезжающих через город немедленно, с суточным запасом продовольствия явиться в Потсдам, в Зектказармы…
Мунд скользнул взглядом по объявлению, еле заметно усмехнулся.
Рядом с будкой валялся газетный лист, носящий название сразу шести прежних берлинских газет. Эйлер обратил внимание на заметку, кем-то обведённую карандашом. Там сообщалось о создании особых военных судов для фольксштурма, верховным судьёй провозгласил себя Гитлер.
— Пошли, пошли, потом почитаем, — торопил Мунд.
Трамваи в Берлине не ходили. Подвесная воздушная дорога сломалась. Но в метро можно было ездить.
Станция метро открытым маршем бетонной лестницы вывела Мунда и Эйлера на площадь, примыкавшую к Фоссштрассе.
В то раннее утро Фоссштрассе казалась вымершей. Нигде ни души. Как всегда после бомбёжки, слух резала та непрочная тишина, в которой больше тревоги, чем в привычных раскатах орудий. Чётко и звонко печатался шаг подбитых железными подковами сапог, когда Мунд и Эйлер прошагали к углу площади, откуда, если посмотреть направо, виднелся каменный высокий прямоугольник Бранденбургских ворот и западная часть овального здания рейхстага с полушаром огромного купола.
Мунд зашёл в здание министерства пропаганды, чтобы узнать новости и поговорить со своим знакомым, референтом доктора Геббельса — Хейрисдорфом.
Какой-то старик в демисезонном пальто, с темнобелой повязкой фольксштурмиста и стальной палкой фаустпатрона, дежуривший около входа в метро, сказал Эйлеру, что бомбёжки Берлина стали в последнее время непрерывными. Часто отбоя не дают вовсе.
— Как дела на Восточном фронте, вы оттуда? — спросил он.
— Русские наступают.
— Но мы их держим, правда ведь? Я слышал по радио речь доктора Геббельса.
Старик переложил с правого плеча на левое свой фаустпатрон, а потом вовсе поставил рядом с собой и вытер платком запотевшую лысину.
— Тяжело? — Эйлер кивнул на грушевидный набалдашник патрона.
— Ещё как! И больно бьёт в грудь. Но, говорят, здорово продырявливает русские танки. Если, конечно, попадёшь, — добавил старик.
— И если танк тебя раньше самого не продырявит, — сказал Эйлер.
Скоро вернулся Мунд.
— Дела неплохие, — запыхавшись, произнёс он, подбегая к входу в метро.
— А именно, господин штурмбанфюрер? — позволил себе поинтересоваться Эйлер. И тут же пожалел об атом. Мунд, враждебно воспринимающий малейшее недоверие к своим словам, выраженное даже только в интонации, сердито посмотрел, готовый что-то ответить. Но это неожиданно сделал за него рупор, укреплённый на столбе около входа в метро. Диктор передавал: „Послание Гитлера войскам Восточного фронта“.
„Наступает решающий поворот в войне!“ — восклицал диктор, накачивая в свой голос максимум твёрдости и восторга. В подражание самому Гитлеру, которого Эйлер слышал не раз по радио, диктор доводил окончания фраз до исступлённого крика, потом резко приглушал голосовые фанфары до шёпота и вновь быстро взбирался на крутую спираль пафоса и декламации.
Когда-то Эйлера невольно зажигали и будоражили эти бурные эмоциональные переходы. Они вызывали у него что-то вроде позывов к тому, чтобы кричать, шептать и снова кричать, он подражал манере фюрера, даже когда рассказывал о его выступлениях своим домашним. Но сейчас, разносясь по пустынной площади, голос диктора оставлял Эйлера равнодушным.
Не дослушав фразы о том, что русские могут истребить немецкий народ, а остаткам его придётся маршировать в Сибирь, Мунд потянул Эйлера за рукав в метро:
— Пошли.
— Куда?
— В Сибирь, — сказал Мунд, — пешком.
Он позволял себе шутить, и это говорило о том, что настроение штурмбанфюрера действительно улучшилось.
— Эйлер, — шепнул он уже в вагоне метро, — ты слышал, что Рузвельт умер в Америке?
— Нет.
— Теперь мы закончим войну с Ами. И крепко возьмёмся за русских. Фюрер всегда говорил, что война на два фронта губительна для Германии. Нас вынуждали так поступать. Теперь сразу всё изменится.
— Да?! — протянул Эйлер. И тут же сам испугался недостатка веры и решимости в своём голосе.
Они снова поднялись на поверхность в другом, восточном районе Берлина. Мунд подошёл к особняку, окружённому садом и высокой чугунной решёткой, вдоль которой выстроилось с десяток грузовиков. Все они были закрыты брезентом, натянутым на шатёр кузова.
— Чей это дом? — на этот раз робко, но всё же поинтересовался Эйлер, впрочем не рассчитывая даже на ответ.
Однако Мунд, с интересом разглядывая грузовики и часовых в военно-морской форме, бродящих вокруг ограды, охотно объяснил, что это дом гроссадмирала Деница, того самого, с кем ефрейтор Эйлер имел честь беседовать в траншее на Одере.
