Анатолий Медников - Открытый счет
Далее следовала чисто военная часть сообщений — те сведения о немецких частях, которые удалось собрать группе „Бывалый“.
— Проредактируйте. Я знаю ваше перо, вы можете и обыкновенной служебной записке придать литературный блеск, — сказал Зубов полушутя, и Лиза это восприняла не столько как комплимент, а как опасение Зубова, что сейчас, усталый, после многих бессонных ночей, он дурно и не слишком связно описал свои впечатления и мысли.
— Вообще-то толково, — сказала Лиза. — Убедительно, но, если разрешите, я кое-что поправлю. — И когда она минут через двадцать, закончив редактуру донесения, подняла голову, Зубов, устроившись в кресле у столика, крепко спал, надвинув фуражку на глаза.
Лиза осторожно, чтобы не разбудить, расстегнула ему воротничок гимнастёрки. Задув медную свечу, она тоже прилегла на кровать, сняв только сапоги.
„Не много же мы поговорили, — подумала Лиза, — обещал рассказать о немецком тыле, а сам свалился от усталости“.
Она не сразу уснула, из окна дул ветер. Он усилился и резко щёлкал полотняной занавеской так, словно бы это вдалеке кто-то постреливал из пистолета. Потом рядом ухнула пушка, и осколки разбитого стекла, ещё торчащие в раме, упали со звоном на подоконник.
Бой шёл невдалеке. Жёлтые отсветы пожаров ползли по тёмному небу. Пахло гарью. Время от времени спросонья что-то буркал пулемёт, ненадолго успокаивался, а потом резко тараторил невидимому в темноте противнику.
Странное, прерывистое, напряжённое дыхание города словно бы прибоем накатывалось в комнату. И под этот хотя и привычный, но всё же волнующий шум Лиза думала о… своих чувствах к Зубову.
Любовь есть любовь, и на войне тоже. А кто в любви мог предписать определённый ритуал, какой-то кодекс отношений. У каждого это складывается по-своему.
Лиза, начиная думать о своих отношениях с Зубовым, всякий раз невольно сердилась на себя, потому что чувствовала, что сама себя она уговаривала в своей правоте.
Ну, что меняется от того, что они видятся редко, да и на то короткое время, отводимое им войной на свидания, когда не можешь, не успеваешь, а порой и просто не та обстановка, чтобы два офицера начали объясняться друг другу в любви.
Ну, конечно, найдётся ханжа, циник или тот самый, хорошо знакомый, недремлющий, внутренний судья, который судит все Лизины поступки, и могут они бросить ей упрёк в отсутствии глубоких и пылких чувств, долгих любовных переживаний, в кажущейся внешней холодности их отношений.
Но где тот градусник, которым можно измерить накал переживаний? Есть разные люди. Вот с Зубовым она сошлась даже в этой душевной сдержанности, которая немногословна и чурается громкой фразы, внешней экспансивности. А вместе с тем, была бы такая возможность и позови Зубов, Лиза, наверно, ушла бы с группой за линию фронта. А надо бы — и умерла. Не ради. Зубова, конечно, ради Родины, но легче ей было бы умереть рядом с ним.
„В общем, ты уже до чего-то созрела, дурочка“, — сказала себе Лиза, и от этой мысли ей стало теплее под плащом, который она набросила на себя.
Потом Лиза отдалась любимому своему занятию и стала представлять себе Зубова и других офицеров в штатских костюмах и то, как сложится послевоенная их судьба. Эти мысли почему-то успокаивали Лизу и быстро клонили ко сну.
Ей вдруг вспомнилась подруга ещё студенческих лет, которая утверждала, что не сможет выйти замуж за человека, который зимой носит кальсоны и бреется сидя. И Лиза тихонько засмеялась.
От чего? Оттого ли, что тогда, в бесконечно далёкое время, она с серьёзным лицом выслушивала эту грозную „программу“ подруги, от счастливого ли предчувствия, подкатившего к сердцу?
..„Ну, хватит баловаться, надо спать, девочка“, — сказала себе Лиза и скоро заснула…
Это было во Врицене три дня назад. А сейчас в Берлине, в этой комнатке, куда Лиза уже не вернётся завтра ночью, она ожидала Зубова с волнением, в котором не хотела себе признаться.
Зубов пришёл через полчаса, снял плащ и ремень с пистолетом, сел к маленькому столику и тут же заговорил о Германской государственной радиостанции, захваченной разведчиками Самсонова ещё до того, как дивизия ворвалась в Берлин.
Лиза слышала об этом.
— Это около лесного заповедника „Ремате“?
— Да, да. Там находилась небольшая охрана, но она разбежалась. Поймали двух немцев-радиотехников, заставили их включить микрофоны, — живо рассказывал Зубов, мысленно представляя себе картину быстрого, лихого захвата разведчиками радиостанции, которую нацисты не успели даже взорвать.
Зубов отдохнул, выглядел посвежевшим, приятно возбуждённым. Лиза с удовольствием наблюдала за его лицом.
— Одним словом, мы устроили оттуда свою передачу на немецком языке. Прочитали антифашистскую листовку, тем особо интересную, что её отпечатали в подполье, в каком-то концентрационном лагере под Берлином.
— Да что вы! — удивилась Лиза.
— Молодцы, что и говорить. Листовку я принёс с собой. Лиза, вы, наверно, догадываетесь зачем.
— Надо её гаснуть.
— Непременно. И как можно скорее. Приказ полковника Рыжих. Завтра на рассвете придётся вам поехать в штарм. Типография на ходу? — спросил Зубов.
— Если и нет, то это быстро делается. Дайте-ка я посмотрю листовку.
Лиза вслух прочла начало:
— „Берлинские рабочие! Бросайте работу и уходите с заводов. Солдаты в Берлине, объединяйтесь с рабочими. Берлинские женщины, не терпите больше бессмысленного убийства ваших мужей, братьев, сыновей…“
— Всё не могу себе представить, что в концлагере можно оборудовать пусть крохотную, но всё же действующую типографию, — пожала плечами Лиза. — Геройство не только в том, чтобы выжить в таком лагере, трижды геройство в том, чтобы не сломиться.
— Да, да. — Зубов ещё раз пробегал глазами листовку. — Это сильный человеческий документ.
— Александр Петрович, я всё ещё, как наивная дура, продолжаю удивляться тому, что мы вот твердим по любому случаю: „немцы, немцы!“ Словно они все одинаковые, как деревья в лесу. А вместе с тем…
— А вместе с тем, — подхватил Зубов, — такое определение понравилось бы самим нацистам. Как они говорили: „Одно государство, один народ, один фюрер“.
— Я слышала, — заметила Лиза, — что Гитлер ещё с первой мировой войны был под негласным присмотром психиатров, болел болезнью Паркинсона. Этот „мозг номер один“ в третьем рейхе был мозгом вырождающимся. А немцы, немцы, которые кичились споим практическим расчётом, деловой трезвостью, организованностью. Мудрые немцы, давшие миру и великих философов, и великих поэтов, пошли за этим больным мозгом прямо в пропасть национальной катастрофы. Вот вам и высокая техника!
— А что техника, техника, — сама по себе она ещё не многое определяет, важен ещё и уровень идеологии, — сказал Зубов с какой-то выношенной болью, и Лиза почувствовала это.
— Это социология, а я вам скажу, как женщина, — Лиза вздохнула, — когда я вижу развалины городов и несчастных старух, детей, на меня накатывает! Душит что-то. Мы ещё не ветераны войны, как нас, постаревших, будут называть лет через десять, двадцать. Мы ещё не успели забыть. Ну, да ладно, хватит об этом. Просто тема такая, вот и разговорились, как на митинге, — Лиза улыбнулась.
— Вот именно хватит. Чтобы прекратить фашизм, мы и в Берлин притопали.
Зубов встал, прошёлся по комнате, постоял у окна и долго смотрел на тёмный город. А Лиза устроилась в мягком кресле, её словно бы вдавила туда накопившаяся за день усталость. Она даже прикрыла глаза и с закрытыми глазами почувствовала, что Зубов приблизился к ней.
„Сейчас он меня поцелует“, — подумала она.
И действительно, Зубов нагнулся и поцеловал Лизу в лоб.
Лиза не шелохнулась.
Зубов снова поцеловал её в лоб, потом ещё, ещё раз, едва касаясь губами.
„Сколько нужно времени, чтобы ощутить счастье? — подумала Лиза. — Минуту, две? Не больше, чем для заводки часов“.
Было только ещё часов девять, и впереди оставалась вся ночь, длинная, счастливая ночь, которую им впервые, расщедрившись, выдала война.
— Я люблю тебя, — сказал Зубов, и тогда Лиза тотчас открыла глаза.
А Зубов сказал, что один глаз у неё выглядит сонным, а другой смотрит пугливо и настороженно. И он рассмеялся.
Потом Зубов мягко снял с Лизиных ног сапоги и размотал портянки. А Лиза в тёмных носках осторожно прошлась по истёртому коврику, лежавшему на полу около кровати.
Ночью вблизи дома всё время слышалась стрельба, ухали миномёты, била тяжёлая артиллерия. Просыпаясь, Лиза различала крики солдат, какие-то команды. Потом она засыпала снова, и ей всё казалось, что, прерываясь, продолжается какой-то длинный и странный сон: как будто бы она с Зубовым сидит в громадном кинотеатре, на экране потух свет, ничего не видно, и только по знакомым звукам Лиза живо представляет себе ночной бой, постепенно уходящий на запад.
