Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 1 - Ярость
— Ну, ладно, ладно, Кузьмич! Я поел уже. Убери все это.
Телефонист уже побрил капитана, и, кажется, настроение у Истомина улучшилось: он щупал, гладил щеки, подбородок, шею и даже замурлыкал от удовольствия.
— Великолепная вещь — чистота! — воскликнул весело Истомин, ни к кому не обращаясь, а констатируя приятный факт. — Да, жить и умирать надо чистым. Это важная штука.
В окоп втиснулся молоденький командир роты. Он был озабочен и хмур. Истомин, благодушие с которого еще не сошло, спросил сочувственно:
— Что, ротный, тяжело? Но здесь всем тяжело. Нет ни одного человека, кому бы легко жилось здесь.
— Тяжело — ладно бы, — шевелил пересохшими губами ротный, выцеживая сквозь зубы слова. — Немец старается отвлечь наше внимание, атакуя левый фланг. Хотя знает, что у нас оголен правый. Думаю, что он готовит основной удар здесь.
Оленич заметил, как озабоченно нахмурилось лицо капитана, но чем тут облегчишь положение? Ротный, конечно, прав. И сам Истомин понимал, что невозможно устранить реальную опасность обхода противником по правому флангу. Он сказал, что пойдет и сам изучит Местность — есть ли возможность закрыть ту лазейку. Капитан взял с собой сержанта и двух бойцов, а Оленичу сказал:
— Держи в поле зрения всю оборону. В случае чего, остаешься за меня.
— Ну что вы, Павел Иванович! Зачем?
— На войне как на войне, Андрей.
Капитан поправил на груди автомат и исчез в кустах. За ним устремились сержант и два бойца. В ту же секунду по ближним кустам захлопали разрывные пули.
Вовремя, вовремя ушел Павел Иванович! Неужели противник обнаружил и этот наблюдательный пункт? Или для профилактики простреливает, куда может достать пуля?
Как вышло, что язвительный недоброжелатель и насмешник стал близким человеком? После Жени вдруг он, Истомин, овладел его душой.
21
Да, прав ротный: здесь относительно тихо. Андрей прислушался; в центре обороны и на левом фланге гремел и клокотал бой. Доносились яростные голоса контратакующих солдат. Помня наказ Истомина об ответственности за свою оборону, хотел было направиться туда, как вдруг донеслась стрельба с той стороны, куда ушел Истомин и где всего лишь час назад штыками выбивали прорвавшихся гитлеровцев. Что бы означала эта стрельба? Может, опять просочились немцы?
— Еремеев, быстрее! Как бы Павел Иванович не попал в переплет.
— Да вы с ним все время в переплетах.
— Идет бой… Видишь, что творится!
Еремеев не отозвался, от него и не требовалось ответа. И он шел, опустив голову. То там, то тут слышались стоны раненых, все чаще попадались убитые. Иногда он нагибался, брал горсть горячего песка и посыпал на окровавленные места на телах убитых: чтобы мухи не садились. И все время бормотал себе под нос, но так внятно, что Оленич разбирал почти все слова:
— Лежат, лежат, утомленные, словно в жатву. Недвижимы, бездыханны… — Андрей удивлялся: сколько старик за эту войну видел смертей, сколько повидали его глаза недвижимых и бездыханных, а не может примириться. Поэтому так много в его словах боли и печали. — Ах, родненькие мои! Да сколько же вас убаюкал вечный сон! Где же ваши матери и невесты, жены и сестры? Не поцелуют ваших натруженных рук, не уронят на вас прощальную слезу…
— Старик, не надо, — попросил тихо Оленич, — не трави душу. Оплакивать будем после.
— Эх, ты, сынок, ото ты так говоришь, пока не посмотрел ни в одни незакрытые очи, ни в одно белое личико. А ты загляни, загляни, загляни! Может, и себя увидишь… да пожалеешь…
— Нельзя мне терять себя… Должен быть всегда в себе. Чтобы меньше падало на землю этих ребят.
— Попадали колосочки! Попадали…
Старый солдат выговаривал слово «колосочки», а получалось «сыночки», и память уже возвращала Оленича к началу войны, в тот страшный день, когда его бойцы бежали по горящему ржаному полю и треск стоял над землей. Ту рожь косили и толкли автоматы и бомбы, а бойцы бежали окутанные пламенем и дымом, опаленные и обессиленные. Колосочки человеческой нивы…
Сколько раз повторялось примерно такое же безумие, и вновь поле смерти, вновь падают солдаты. Останется ли кто-нибудь здесь в живых? Но думать об этом нельзя, потому что идет бой, есть враг, который хочет тебя убить, значит, ты первым должен убить его, если хочешь выжить. И ничего иного быть не может.
И вдруг Оленич оказался в конце траншеи. Дальше хода сообщения не было. И только в последнем окопе оказались сержант и рядовой боец с ручным пулеметом и двумя дисками.
— Дальше окопов нет, товарищ старший лейтенант, — доложил сержант.
— Никакой обороны? — удивился Оленич, хотя и предполагал, что тут может не оказаться наших бойцов.
— Ни одного человека, — подтвердил солдат.
— Мы с пулеметчиком — последние живые люди, — добавил сержант.
— Но ведь из-за леса нам в тыл могут выйти танки!
— Капитан так и сказал. Он даже послал в штаб полка связного с донесением, чтобы прислали батарею сорокапяток.
«Никто уже не пришлет ни пушек, ни солдат, — подумал Оленич. — Скоро тут все будет кончено. И как только пройдет бронепоезд, так этот оборонительный рубеж потеряет значение». Мысли эти были страшные, может быть, даже страшнее заградотряда за спиной, потому что это была правда — все, кто на этом плато, обречены. Но об этом здесь знают только двое, он, Оленич, и капитан Истомин.
— Давно ушел комбат?
— Четверть часа… Его унесли. — Сержант говорил так, словно и сам уже не был живым.
— Как это — унесли? Почему?
— Капитан тяжело ранен. В живот.
Впервые за этот день Андрея охватило отчаяние. Хотелось закричать, заплакать от тоски и горя, упасть на землю и затеряться в пыли. Но он только прикрыл глаза и стиснул зубы: надо сдержаться. Он понимал: нужно что-то делать… Посмотрел на сержанта:
— Где командир взвода?
— Убило в обед.
— Сколько людей осталось во взводе?
— Шестнадцать.
— Назначаю тебя командиром взвода. Собери всех в одну группу. Чтобы это был подвижной огневой отряд — весь этот участок будешь держать. Прикажу пододвинуть к тебе станковый пулемет. Сержант Коляда и ты — отвечаете за правый фланг. Где пэтээр?
Но сержант промолчал. Оленич не мог понять его молчания. Тут что-то не так!
— Кто понес капитана в санпункт? Они возвратились?
— В том-то и дело, что не вернулись… А понесли сержант и боец, которые пришли с ним.
— У вас тут была недавно стрельба. Это тогда произошло? Расскажи, как было.
— Изменник у нас оказался… Нет, не пехотинец, а пэтээровец.
— Какой изменник?
— Крыж. Он попробовал сбежать… Перебежать к немцам. Поднял на штыке белый платок и бросился бежать к берегу. А тут ему на пути встал капитан. Крыж с ходу выстрелил в живот Истомину и прыгнул с обрыва.
— Значит, на ваших глазах произошло?
— Меня не было, вот пулеметчик видел все… Расскажи, — попросил сержант бойца с ручным пулеметом.
— Было затишье. Мы уселись перекурить. И Крыж тоже. Сел он в сторонке и начал тихонько читать молитву. Мы привыкли к его набожности и уже не обращали внимания. Вдруг он как схватится, как закричит: «Хватит! Навоевались! Всю матушку-Русь отмерили Адольфу Гитлеру! Да и что мы можем против силы божьей?» Нацепил на винтовку платок, поднял кверху и кинулся к берегу. А тут капитан Истомин появился: «Стой, подлец! Убью, сволочь!» Крыж обернулся и, опустив винтовку, выстрелил прямо в капитана… И прыгнул вниз. Мы подбежали, стреляли в него, бросили даже гранату. Но он как провалился. Да кто же мог знать, что среди нас такая мразь!
Крыж! Оленич вспомнил: это же тот самый, которого пощадил Истомин в Минводах. Это он уже здесь рыскал по передовой, разыскивая «земляков». Оленич так явственно представил рану в животе у Истомина, что у него самого закрутило в кишках и затошнило. Но необходимо было успокоиться и уточнить обстоятельства всего происшедшего. Успокоиться, чтобы легче сориентироваться и осмыслить создавшееся положение. Ведь если Истомин ранен опасно, то старшим на всем плато остается он, Оленич. И на него ложится ответственность за оборону. Необходимо срочно разыскать Истомина.
— Еремеев, ты здесь? — спросил Оленич.
— Тут, — отозвался ординарец, выходя из-за поворота траншеи.
— Пойдем по их следу. Они могли попасть под мины.
Оленич почувствовал отчаянную усталость, словно какой-то неимоверный груз давил на него, невидимая сила пригибала к земле. Это состояние напугало и смутило его. Он бежал по песчаной земле, песок казался раскаленным и прожигал подошвы сапог. Сознание страшной несправедливости душило его, и он чуть ли не вслух стонал: «Истомин! Истомин! Капитан! Где же ты?»
«Да ты сам очнись! В таком состоянии ты ничего не увидишь, ничего не сообразишь, — вдруг подумал он, — а теперь надо больше думать — за себя и за него…»
