Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 1 - Ярость
Но у Тура все было в полном порядке. И все же только показался Оленич, как Тур предостерегающе махнул рукой:
— Пригибайтесь, товарищ старший… Тут недалеко в воронке залег немецкий автоматчик — шевельнуться не дает. Мы даже пулемет спрятали.
Оленич опустился на дно окопа. Кто-то подал котелок с водой. Тур поднял над головой саперную лопатку, и сразу же град пуль ударил по брустверу, разбрызгивая песок. Лопатка была прострелена в двух местах.
— Плотно бьет. И точно. Неплохо бы и нам научиться так поражать противника. Где командир роты, который водил подразделение в атаку?
— Так не только он, товарищ старший лейтенант, — улыбаясь, проговорил Тур. — И комбат Полухин ходил с цепью, и вы…
— Ну, я-то вынужден был… А ты не обсуждай поступки старших военачальников, — добродушно заметил Оленич. Но про себя подумал, что ведь замечание-то правильное. Офицеров почти нет и без того, и сразу трем командирам с одной ротой ходить в атаку, причем не решающую судьбу боя, — нерасчетливо и, наверное, неосторожно. Впереди еще будет битва посерьезнее.
— Ну, я пойду по боевым порядкам, посмотрю, что и как… Найди способ выкурить автоматчика.
— Есть, товарищ командир!
Оленич пошел по окопам. В одной траншее, уже осыпающейся от взрывов мин и снарядов, встретил лейтенанта Дарченко, который сидел на бруствере и жадно тянул папиросу.
— Что с теми, что подорвали танк? — спросил Оленич.
— Точно не знаю. Подросток ходил.
— Он живой? Живой? — почти закричал Оленич.
— Ты чего кричишь на меня? — беззлобно огрызнулся лейтенант. — Я же не кричу, что ты лезешь с моими солдатами в контратаку?
Но Оленичу было не до шуток: он вдруг вспомнил фигуру того, кто бросил гранату под танк, и подумал, что это мог быть Полухин! И уже эта мысль не покидала его, и в его памяти воскресли знакомые приметы полухинской фигуры.
— Где Полухин? Это он ходил на танк? Это же он с гранатой бросился на танк! Так? Говори!
— Полухин убит.
— Это точно? Где? Ты сам видел? Может быть, ранен?..
— Бойцы понесли его в санпункт.
— Дай солдата, чтобы показал мне дорогу.
— Сам провожу.
Оленич пошел следом за лейтенантом. Они миновали густые заросли ивняка. В небольшой ложбине под деревом на зеленой траве лежал майор Полухин, возле него возились Женя Соколова и Галя.
Галя проговорила, еле раскрывая запекшиеся от горя губы:
— Четыре пули…
— Товарищ лейтенант, вы временно до приказа будете выполнять обязанности комбата. Берите на себя все полномочия и руководите обороной. — Оленич помолчал, потом добавил: — В секторе обстрела пулемета Гвозденко, прямо перед нашей передовой, в воронке от бомбы засел автоматчик. Пошлите надежных ребят, пусть ликвидируют. Иначе останетесь без пулемета.
Глядя на бескровное, осунувшееся и постаревшее лицо майора, Оленич вспомнил вылепленную из серой глины голову красивой женщины — может быть, жены, а может быть, дочери. Потом вспомнил трудные поиски Полухина своего места в жизни, своего дела. Бесследно ли прошла его жизнь?..
20
На войне нельзя избежать ответственности за свои поступки. В условиях, когда на весах лежат жизнь и смерть, человек становится самим собою, поступки соответствуют его личным качествам. И обязательно нужно платить чистоганом за все, что ты сделал, и за то, чего но сумел, не смог или не захотел сделать. Вот поступок Полухина. Он допустил просчеты, противник сумел достичь реки. За это надо расплачиваться. Нужно напрягать усилия и выбивать противника. Полухин нарушил приказ командира — поднял бойцов и повел в контрнаступление. Потерял бойцов, ослабил основную оборону, поставил под угрозу весь левый фланг. За это тоже он должен платить. И заплатил — жизнью своей и жизнью нескольких десятков других людей. Да, Полухин своим безрассудством приговорил себя к высшей мере, и она не обошла его.
По цепи передали: старшего лейтенанта Оленича вызывают на правый фланг. И он поспешил туда, не зная, что стряслось, но понимая, что нужен. И опять же странно! Вот ведь война, передовая, целый день идет бой не на жизнь, а на смерть. Когда же узнал, что кому-то очень нужен, почувствовал удовлетворение: нужен!
Только он подошел к НП младшего лейтенанта, как увидел Истомина. Капитан разговаривал по полевому телефону. Увидев Оленича, отдал трубку телефонисту:
— Вызови штаб полка, потом передашь мне трубку. — И обратился к Оленичу: — Что у тебя?
— Полухин поднимал людей дважды в контратаку. Один раз двумя ротами, а второй раз — одной. Противник все время прорывается к реке, и он вынужден был выбивать их в рукопашном бою.
— Вы с Полухиным с ума посходили! Под суд бы вас…
— Полухин уже поплатился.
— Что? — всполошился Истомин. — Ранен?
— Четыре пули. Хотя в той ситуации он поступил честно. Контратака развивалась очень трудно, но все же противник попятился. Тогда на выручку выскочило два легких танка. Полухин, конечно, понял, что дело плохо, и бросился на танк с гранатой, а его ординарец — с бутылкой. Они вывели танк из строя. Противник ушел за свои высотки. Наши вернулись в окопы, но Полухина принесли при последнем дыхании. Соколова уже ничего не могла сделать…
Истомин просто на глазах увял. Известие о смерти Полухина больно ударило его: он ведь так приказывал не поднимать людей в атаку. Много раз повторял: каждый шаг обдумывать, брать хитростью, уловкой.
Телефонист подал трубку:
— Товарищ капитан, у телефона начальник штаба.
— Пятый докладывает, — негромко произнес Истомин.
Но в трубке послышалось нетерпеливое:
— Что у вас? Громче говори! Почти не слышно. Как обстановка?
— Стоим на месте. В боевых порядках изменений нет.
— Хорошо. Вас сильно атакуют?
— Нормально. Дремать не дают.
— Потери?
— Дорош, Полухин, до ста человек личного состава.
В трубке затихло. Пауза длилась достаточно долго, и Истомин, вытянув из кармана брюк платок, быстрым движением вытер лоб, словно боясь, чтобы не заметили его напряжения и волнения. Из телефонной трубки послышался голос, но уже не начальника штаба, а как Оленич догадался, командира полка:
— Мы пристально следим, что у вас делается. Вы хорошо держитесь. Передайте офицерам и всему личному составу, что я выношу благодарность. Бронепоезд на подходе.
— Спасибо, товарищ командир полка. Мы только выполняем воинский долг.
Разговор окончен. Истомин присел на ящик и провел ладонями по лицу. Взгляд его был мрачен и даже тосклив: Оленич понял, что никаких надежд на помощь или отвод двух батальонов и воссоединение их с полком не предвидится.
Перед офицерами появился Еремеев с узелком:
— Товарищ капитан, садитесь вместе со старшим лейтенантом, перекусите. Ить ничегошеньки не ели со вчерашнего вечера!
— Нет, старик. Я не буду. Корми своего старшого, он молод, ему нужно хорошо подкрепиться. А мне натощак лучше воевать: у голодного всегда злости больше. Сытый — благодушен, а мне благодушным быть заказано.
Было видно, что Истомин говорит, обращаясь к ефрейтору Еремееву, но сам себя не слышит и думает о чем-то совсем другом и далеком от предмета разговора. Это почувствовал даже телефонист — горбоносый пожилой армянин.
— Товарищ капитан, позвольте вас побрить! — Замялся, робко посмотрел на Истомина, потом осмелел, увидев, что офицер не рассердился. — Я ведь мастер первого класса. Я брил больших начальников в Ереване. У меня все есть под руками, я быстро. Дозвольте?
Тем временем Еремеев на бровке возле бруствера расстелил попонку и поставил котелок с остывшей, загустевшей кукурузной мамалыгой. Оленичу неудобно было есть при Истомине, он вышел наружу, присел на корточки и быстро и бесшумно стал есть. Чтобы не стеснять своего командира, Еремеев отвернулся и, глядя куда-то в сторону, принялся рассуждать о телефонисте-парикмахере:
— Вот вроде армяшка, а, вишь, мастеровой. До нас доходили слухи, что армяне — большие специалисты на все такое, это требуется человеку для жизни. Они и сапожники, и шорники, и каменщики, и точильщики. Ножницы, к примеру, или бритву — никто так не наточит, как армянин. Пошить, скажем, картуз — иди к армянину. Даже такое мудреное дело — часы, они могут починить. Был у меня случай… Еще отцовские часы. Скобелев преподнес отцу на австрийских позициях. Остановились и все. А тут случился армянин. Черный, как этот телефонист, только у того нос вроде еще поболе. Глянул на часы, открыл крышечку, что-то там сделал — пошли. Да еще и звонить стали. Вот уж какой народ!
— Ну, ладно, ладно, Кузьмич! Я поел уже. Убери все это.
Телефонист уже побрил капитана, и, кажется, настроение у Истомина улучшилось: он щупал, гладил щеки, подбородок, шею и даже замурлыкал от удовольствия.
— Великолепная вещь — чистота! — воскликнул весело Истомин, ни к кому не обращаясь, а констатируя приятный факт. — Да, жить и умирать надо чистым. Это важная штука.
