Юрий Додолев - Мои погоны
— Придержи язык, — обернулся к нему Божко. — Ты бы не так, наверное, бег, если бы пробыл тут столько же.
Я запоздало пожалел, что не узнал у Лешки про врачиху, Елену Викторовну, и решил: «Он все равно ничего не рассказал бы — хоть раскаленным железом жги». Вспомнил Карасиху, Надю — она уже стала позабываться — и огорчился, что сплоховал тогда.
— Пошли в блиндаж, — сказал Божко. — А Касимов пусть на часах побудет — мало ли что.
В блиндаже было темно. Божко, светя карманным фонариком, осмотрел хозяйским глазом толстые, похожие на канализационные трубы, бревна и, не скрывая восхищения, объявил:
— Не блиндаж — сказка!
Мне в блиндаже не понравилось: темно, сыро, пахнет плесенью. Я выбрался наружу, подошел к Касимову:
— Взгляни-ка, сколько на твоих серебряных?
Файзула вынул из кармана часы.
— Десять минут пятого.
«Немцы пронюхали, что пришли мы, десантники, и струхнули», — решил я, пыжась мысленно от собственной значимости. Хотел потолковать с Файзулой, но в это время раздался противный вой, и позади нашего окопа шлепнулась мина. Кусты на мгновение наклонились, плащ-палатка, закрывающая вход в блиндаж, наполнилась, как парус, воздухом.
— Тикай в блиндаж, — сказал Файзула.
— А ты?
— Я не боюсь.
— Почему?
— Потому, что оканчивается на «у», — на лице татарина снова появилось то непонятное выражение, на которое я обратил внимание, когда мы хоронили Сорокина.
Войдя в блиндаж, я присел на нары и стал вслушиваться во все нарастающий вой, вздрагивал, когда мина падала недалеко от укрытия. С потолка сыпались песок и труха.
Наш блиндаж походил на погреб. Лишь узенькая полоска света проникала к нам сверху — оттуда, где колыхалась плащ-палатка. Лица ребят я различал смутно, не мог определить — трусят они или нет.
Громыхнуло над головой. Бревна шевельнулись, будто живые, на голову полился тонкой струйкой песок. Я пересел на другое место и подумал, что блиндаж этот не такой уж надежный.
— М-да… — пробормотал, ни к кому не обращаясь, Волчанский. и я определил по его голосу, что он дрейфит, но не осудил Генку: он только принимал боевое крещение, а я прожужжал всем уши, рассказывая, как ходил под прикрытием «тридцатьчетверок», и сейчас каялся в этом, потому что сейчас мне приходилось «держать хвост пистолетом».
— Это еще буза на постном масле, — пугнул я Генку и тем самым прибодрил себя.
Волчанский с шумом вобрал в нос воздух.
— А нехристь все еще там? — Божко осветил фонариком наши лица.
— Угу. — Я показал рукой на потолок.
Божко выругался и крикнул:
— Касимов?
— Ну? — откликнулся тот.
— Сыпь сюда!
— Зачем?
— Сыпь, тебе говорят!
Когда Файзула спустился, Божко спросил, нахмурившись:
— Тебе что, жить надоело?
— Не боюсь я, — начал Файзула. — У меня…
— Слышали! — оборвал его Божко.
Обстрел продолжался минут десять, а потом немцы пошли в атаку. Они приближались короткими перебежками, стреляя из автоматов. Среди деревьев замелькали их фигуры в длиннополых зеленовато-серых шинелях, туго перехваченных ремнями.
— Огонь! — скомандовал Божко.
Я прицелился в грузного немца — он бежал вперевалочку, — но промазал. Наверное, сильно волновался. Пилотка все время наползала на глаза, и я подумал не к месту, что у меня, длинного, маленькая, непропорциональная росту голова.
Одна из пуль сбила пилотку. От неожиданности я присел. Божко покосился на меня.
— Кажется, ранило. — Я стал ощупывать голову: «Неужели по новой в госпиталь? Опять повоевать не пришлось».
— А ну покажь! — Сержант подошел ко мне.
Я наклонился. Божко взглянул на мою макушку, строго сказал:
— Даже царапинки нет!
С левого фланга ударил пулемет, ему ответил другой — с правого фланга, и немцы стали отходить.
Как только бой стих, в наш окоп спрыгнула девушка-санинструктор в пилотке, чудом державшейся на пышных коротко остриженных волосах, с брезентовой сумкой через плечо, ефрейторскими лычками на погонах и медалью «За отвагу» на высокой, не по-девичьи развитой груди.
— Раненые есть?
Божко усмехнулся, посмотрел на меня.
«Молчи, молчи», — взмолился я.
Божко снова усмехнулся. Повернувшись к девушке, произнес:
— Все, как огурчики!
— Давайте, знакомиться, огурчики, — весело сказала девушка. — Люда, ваш санинструктор.
— Очень приятно! — Генка достал гребешок, подул на него, расчесал бачки.
Люда задержала на нем взгляд, и я решил, что Генкины бачки произвели впечатление.
— Ужинать давайте, — сказал Божко и пригласил Люду в блиндаж.
— Интересная девушка, — задумчиво проговорил Волчанский.
Я мысленно не согласился с ним — Люда мне не понравилась. Ее лицо ничем не отличалось от сотен других женских лиц. Все вроде бы было на месте: нос, рот, глаза и в то же время в этой девушке чего-то недоставало — того, наверное, что было у Зои и… Зины.
Мы грызли сухари, намазанные тушенкой, и слушали Люду. Она, оказывается, воевала в этих краях уже три месяца, теперь их медсанбат передали нашей бригаде. Генка откровенно ухаживал за Людой, а я думал: «Он ни черта не разбирается в женской красоте», — представлял, какой фурор произвела бы на ребят Зоя.
Все посматривали на Людину медаль — ни у кого из нас, кроме Божко, не было боевых наград. Генка не выдержал и спросил:
— За что получила?
Люда поправила медаль — она чуть ли не лежала на груди перпендикулярно к телу:
— За раненых. Двенадцать бойцов вынесла.
«Молодец!» — похвалил я Люду про себя и подумал, что Зоя, наверное, поступила бы так же. «И Зина», — неуверенно добавил я.
— Касимова опять нет? — нарушил ход моих мыслей Божко.
— Здесь я, — отозвался Файзула и, откинув полог, вошел в блиндаж.
— Где тебя черти носят?
Вместо ответа Файзула бросил на нары пачку немецких документов — солдатские книжки, письма, какие-то удостоверения.
Я удивился, а Божко спросил, мотнув головой в сторону:
— Туда лазил?
— Туда.
— Чего еще принес?
— Все, — сказал Файзула.
— Эх, — огорчился Волчанский. — Хоть бы часики прихватил или зажигалку.
— Этим делом не занимаюсь! — отрезал Файзула.
— Ну? — недоверчиво откликнулся Божко. — Козу увел, а на часики не польстился. Не верится что-то.
— Твое дело, — сухо произнес Файзула. И добавил: — Козу, между прочим, я тоже не трогал. К девчатам в деревню ходил — это было, а козу Машку и в глаза не видел.
— Врешь! — не поверил Божко.
— А зачем мне врать-то? — возразил Файзула, — Если бы это мой грех был, я признался бы — все равно дальше фронта никуда не отправят.
— Это так, — согласился Божко. — Зачем же ты темнил тогда?
Файзула усмехнулся.
— Не люблю оправдываться. Пусть, решил, считают, что коза — моих рук дело.
— Кто ж в таком случае увел ее? — растерянно произнес Божко.
— У меня в каждой роте дружки-приятели, — сказал Файзула. — Через них узнал — десантники тут ни при чем. Под нашу марку кто-то сработал. Скорее всего, шпана из соседнего города.
Я вспомнил о жулике, укравшем у меня продовольственные карточки.
— Стрелять таких надо!
— Верно. — Файзула кивнул.
В блиндаже был полумрак. Пламя на самодельной, почерневшей от дыма коптилке сильно чадило. Божко поправил лезвием перочинного ножа фитиль, вполголоса сказал что-то. Люда повернулась к Файзуле:
— А если бы убили тебя?
Файзула ухмыльнулся:
— Меня не убьют. У меня вот это есть. — Расстегнув ворот, он показал нам медный кружочек, болтавшийся на шее. — Этой штучке цены нет. Она от пуль и осколков бережет.
— Брехня! — рубанул Божко.
— Проверено, — спокойно ответил Файзула.
— Все равно брехня!
Люда попросила показать амулет, и Файзула неохотно снял его с шеи. Мы склонились, касаясь головами друг друга, над позеленевшим от времени кружочком с дыркой посередине. От Люды попахивало махоркой, и это почему-то огорчило меня.
— Откуда у тебя эта штука? — спросил Генка, разглядывая амулет.
— Одна татарка дала, — ответил Файзула. — Раньше, сказала, это от стрел предохраняло, а теперь…
— Сказки! — перебил Божко.
— Зачем говоришь так? — воскликнул Файзула и стал рассказывать о самом первом и самом страшном в его жизни бое, когда, благодаря этой штучке, он уцелел.
— Поздно уже, — сказала Люда и стала прощаться.
Генка пошел ее провожать.
26
На следующий день все повторилось: снова наседали немцы, снова лазил на «нейтралку» Файзула, снова приходила к нам Люда.
И так каждый день.
Я уже не вздрагивал, когда начинался обстрел, не испытывал прежнего страха. Размышляя об этом, вспоминал пойманного в детстве скворчонка. Первое время он втягивал голову в туловище и ничего не ел, потом освоился, не улетал в открытое окно.
