Юрий Додолев - Мои погоны
— Соринка попала, — пробормотал сержант.
«Рассказывай!» — не поверил я.
Ярчук принес плащ-палатку — не новую, б/у, выпрошенную у старшины роты, расстелил ее на земле, расправил все складки, словно это имело какое-то значение.
— Бери его за ноги, — распорядился Божко.
Я не понял, к кому он обращается, на всякий случай спросил:
— Это ты мне?
— А то кому же! — рявкнул сержант.
Тело лейтенанта показалось мне налитым свинцом. Я чуть не выронил труп.
— Осторожней! — предупредил Ярчук.
Мы положили лейтенанта на плащ-палатку, и Божко вместе с Волчанским стали хлопотать над ним. Потом мы бережно, ворча друг на друга, опустили труп в могилу, и каждый бросил в нее горсть земли.
— Запомним это, ребята! — громко сказал Ярчук.
Файзула усмехнулся — он стоял около меня с непонятным выражением лица. Я покосился на него, решил, что эта усмешка — в мой адрес. Мне было стыдно за свою слабость, и, чтобы как-то реабилитировать себя в глазах других и в первую очередь Файзулы, я выругался.
Божко посмотрел на меня, но ничего не сказал. Это ободрило меня, и я выругался снова.
Файзула тоже выругался и, не меняя непонятного выражения на лице, добавил:
— Лейтенанта убили и тебя, быть может, убьют, а меня — никогда.
— Почему?
— У меня амулет есть.
Я подумал, что Файзула малость чокнулся.
— Закругляйтесь! — крикнул командир роты.
— Еще три минутки, товарищ старший лейтенант, — сказал Божко. — Колышек вобьем. Разрешите?
Командир роты кивнул. Божко подошел к клену, срезал сук, отчистил его от коры, снял погон, извлек из него фанерную дощечку. (Такие дощечки вкладывались в погоны, чтобы они не мялись.) Помусолив огрызок химического карандаша, сержант написал на дощечке фамилию лейтенанта и поставил две даты. Расщепив сук, втиснул в него дощечку, воткнул все это в холмик. И сказал:
— Живыми останемся — памятник поставим!
После этого мы построились и снова пошли туда, где нас ожидали бойцы, которых нам предстояло сменить. Я оглядывался до тех пор, пока не исчез за поворотом холмик с табличкой, на которой было выведено: «Лейтенант Сорокин А. А. 1922–1944».
Он был всего на четыре года старше меня. У него, наверное, тоже есть мать и любимая девушка или, быть может, жена. Спросил об этом Божко — он шел, насупившись, глядя себе под ноги.
— Не знаю! — отрезал сержант. — Сорокин не докладывался мне.
Я не обиделся на сержанта — понял, почему он грубит.
Дорога была однообразно длинной и утомительной. Меня уже не радовали ни лужайки, ни сосны, вцепившиеся корнями в каменистый грунт. Облака раздвинулись, появилось солнце. В шинели стало парко. Волчанский ослабил ремень, расстегнул ворот:
— Топаем и топаем… Когда же конец?
«В самом деле», — согласился я и вдруг услышал треск автоматной очереди, доносившейся откуда-то издали. Посмотрел на Волчанского. Генка округлил глаза.
От дороги отделилась едва заметная тропинка, узкая и извилистая. Она вела в парк, обнесенный металлической изгородью.
— Гуськом! — скомандовал командир роты.
Чем ближе мы подходили к парку, тем явственней чувствовалась близость передовой: виднелись воронки, изгородь во многих местах оказалась поваленной, в ее каменном основании зияли, обнажая красный кирпич, похожие на раны дыры.
Тропинка круто свернула вправо, а мы пошли напрямик к пролому в изгороди. Навстречу нам вышел офицер в поношенной телогрейке. Козырнув командиру роты, он сказал:
— Заждались. Первая и третья уже подошли. — Голос у офицера был хриплый, простуженный.
— «Мессер» налетел, — ответил командир роты. — Двух бойцов и офицера потеряли, шестерых ранило.
Офицер промолчал, и я решил, что это его ничуть не удивило, потому что такое он видит каждый день.
Офицер приказал не шуметь и повел нас в парк. Липы и кусты давно не подстригались, и если бы не полуразвалившиеся гроты, встречавшиеся на пути, не обветшалые мостики, перекинутые через кристально-прозрачные ручейки, то я решил бы, что мы в лесу.
Подведя нас к кустам шиповника, ощетинившимся колючками, офицер сказал, обратившись к командиру роты:
— Вот оно — хозяйство ваше.
В центре кустов, замаскированная ими, начиналась траншея.
— По одному! — скомандовал ротный.
Я спрыгнул в траншею, оказавшуюся очень глубокой, и пошел вслед за Божко. Через каждые десять-пятнадцать метров от траншеи отделялись окопы. Возле них стояли солдаты с автоматами на груди, очень похожие друг на друга. Они показывали жестами, куда идти. Иногда мы останавливались, прижимались к стенам траншеи, пропуская идущих навстречу бойцов с повязками на почерневших лицах, в гимнастерках с оборванными пуговицами. Они молча кивали нам, мы — им.
25
Первое и второе отделения направились прямо, а мы свернули в окоп и петляли до тех пор, пока не очутились около блиндажа, устроенного под кустарником. Божко откинул плащ-палатку, заменявшую дверь:
— Есть кто?
— Есть, есть, — отозвался чей-то ужасно знакомый мне голос, и из блиндажа вывалился Лешка Ячко с запавшими глазами, щетиной на лице, с обгоревшими бровями. Ворот его гимнастерки с надорванным рукавом, зашитым грубыми стежками, был расстегнут, виднелась коричневая от загара шея с подтеками грязи.
— Лешка!
— Ба, ба, ба, — проговорил Ячко, растягивая в улыбке рот.
— Лешка! — Я не в силах сдержать радость, толкнул его в грудь.
Лешка тоже толкнул меня.
— Вот уж поистине: гора с горой…
— Я сам только что думал об этом! — перебил я.
Мы снова потолкали друг друга, бормоча что-то.
— Земляк? — спросил Ярчук.
— Нет, — откликнулся я. — В госпитале вместе лежали.
— Ясно. — Божко кивнул. — У солдата сейчас один путь: передовая — госпиталь, снова передовая и снова госпиталь.
— На этот раз обошлось! — Лешка рассмеялся. — На переформировку отправляют. Мне, хлопцы, до смерти хочется в баньке попариться, покемарить минут шестьсот и поиграть с красивой женщиной.
— Это хорошо, — подал голос Генка.
— Это хорошо, — как попугай, повторил я.
Ячко перевел взгляд на меня:
— Кстати, как у тебя на сердечном фронте?
— Полный порядок!
Ячко кивнул, но я по его глазам понял — не верит. Повернувшись к Божко, Лешка спросил:
— Вместо нас, значит?
— Точно, — подтвердил сержант.
— Даже не верится. — Ячко снова рассмеялся. — Располагайтесь, хлопцы, да только поживее — в шестнадцать ноль-ноль «он» дает прикурить.
Лешка произнес эту фразу с презрительной интонацией. Он, видать, был невысокого мнения о здешних фрицах, которые «прикурить» давали по расписанию.
— Прощай! — Лешка стиснул мою руку. — Может, свидимся еще раз, если живыми останемся. — Он вскинул на плечо автомат стволом вниз и добавил, обведя взглядом ребят: — Удачи вам, хлопцы!
— Погоди, — остановил его Божко. — Поподробней расскажи — что тут и как?
— А что рассказывать-то? — Лешка усмехнулся. — В шестнадцать ноль-ноль все сами узнаете. Иной раз «он» такой сабантуй устраивает, что тошно становится. Только и мы — не дураки. Зарылись, как кроты, — выкури-ка!
Божко с видом знатока посмотрел на блиндаж:
— Крепкий!
— Крепкий, — согласился Ячко. И спросил: — Верно, что вы десантники?
— Точно! — Сержант ткнул пальцем в голубую окантовку.
— Ну тогда выстоите! — сказал Лешка. — Десантники, я слышал, народ отчаянный.
— Конечно, отчаянный! — Файзула ухмыльнулся.
— Про козу вспомнил? — подкузьмил Божко.
Мы рассмеялись.
Ячко обвел нас недоумевающим взглядом. Божко кивнул на Касимова и пояснил:
— Он у нас специалист по мелкому рогатому скоту.
— Понятно. — Лешка улыбнулся. — Башкиры, говорят, любят козлятину.
— Татарин я, — поправил Файзула.
— У меня лишь один пунктик — фашисты, — сказал Лешка. — А так я все нации люблю и уважаю. До войны с узбечкой крутил. Восточная женщина, доложу вам, кому хочешь, нос утрет.
— Заливаешь, — не поверил Файзула. — Мусульманка с неверным не пойдет.
— Вру, значит? — Лешка пошевелил бровями. — У Саблина спроси, вру я или нет.
— Не врет, — сказал я. — Лешка Ячко — специалист по женской части.
— Все мы специалисты, — самолюбиво вставил Волчанский. И неожиданно спросил Лешку: — Скажи, друг, вши тут водятся?
— Вопрос! — В Лешкином голосе прозвучало недоумение: как же, мол, так — в окопе и без вшей.
Генка выругался, а я тотчас стал почесываться, хотя меня вроде бы никто не кусал.
— Ладно, ребятки, потолковали и — хватит, — спохватился Ячко. Он еще раз попрощался со мной, пожал всем руки и скорым шагом направился туда, откуда только что пришли мы.
— Во чешет! — воскликнул Файзула.
— Придержи язык, — обернулся к нему Божко. — Ты бы не так, наверное, бег, если бы пробыл тут столько же.
