Иван Сотников - Днепр могучий
— Показалось? Вон, — подтолкнул он скептика к вагону, — вон они, осколочки, видишь, стены побиты.
Возвращаясь в свой вагон, Жаров с интересом прислушивался к разговорам солдат.
— Я сам видел: трасса так и впилась в самолет, — волнуясь, рассказывал пулеметчик у платформы.
— Почему же не упал он? — подшутил кто-то.
— Подыхать полетел. Уверен, что ранил летчика, — не сдавался пулеметчик.
В говорившем Андрей узнал киевлянина Юста Каремана.
— Ну что, Кареман, вот он, Киев-то! — вдруг услышал Андрей голос замполита Березина.
— Жду не дождусь, товарищ майор, — заволновался Юст. — Поверите, во сне каждую ночь дома бываю, у жены с дочкой.
— Теперь недолго ждать.
— Были б живы только — дождусь!
— Ты где жил-то?
— На набережной, у Аскольдовой могилы.
— Надеюсь, позовешь в гости?
— А придете?
— Приду, обязательно приду.
— И я тоже, — выступил из темноты Жаров, — тесно не будет?
— Ой, товарищ капитан, весь полк позвал бы!
Послышалась команда дежурного.
Лязгнули буфера вагонов, и состав тронулся.
В полночь эшелон остановил свой долгий бег и встал под разгрузку на станции Дарница. На рассвете колонна полка вытянулась на дороге вдоль берега и тронулась вверх по Днепру.
4Зубцу не терпелось скорее посоветоваться с парторгом. В поисках Азатова он обошел полдеревни, и все напрасно. «А что, если подряд, из избы в избу?» — подумал Зубец. Он подошел к дому, где обосновались разведчики, и взялся уже за ручку двери, как вдруг услышал незнакомую мелодию. Что за инструмент? Звучная мелодия лилась, как горный ручей, перескакивающий с камешка на камешек. Зубец тихо потянул на себя дверь. «Тсс!» — кто-то, не оглядываясь, поднял руку, и Семен молча примостился у порога.
Завороженные диковинной музыкой, бойцы расселись на лавках, а кому не хватило места — просто на полу. Играл Азатов, и у Зубца вырвался невольный вздох облегчения. Нашел все-таки. Чуть вскинув голову, Сабир искусно выводил мелодию на инструменте, напоминавшем русскую свирель. «Вот оно что — башкирский курай!» — догадался Зубец.
Семен пригляделся к Сабиру: взгляд черных глаз задумчив, лицо чуть побледневшее, одухотворенное.
Скрипнула дверь, и вошел Пашин. Ладный, по-командирски подтянутый, он прислонился к стене, заложив руки за спину, и, видно, сразу пленился звуками курая.
Зубец так и впился в него глазами. Знает или не знает? Да, Азатов и Пашин! Оба хороши, стоят один другого. А ему приходится выбирать — тот или этот? Нелегкая задача.
Стихла музыка, и Азатову дружно захлопали.
— Тебе, Сабир, в артисты можно, — похвалил Зубец. — Про любовь бы петь да играть.
— Песня — хорошо. Но для джигита этого мало. У него еще должно быть отважное сердце и крепкая рука. А не будь этого — и песня его умрет.
Сабир секунду помолчал, а затем каким-то проникновенным голосом начал говорить:
— Есть предание у нас вроде легенды, что ли. Росли, говорится, три брата, и все близнецы. У первого — золотые руки. За что ни возьмется, все у него спорится. У второго — диковинно верный глаз, ни одной стрелы мимо цели. У третьего же — расчудесный голос. Запоет, и его песня — хозяин твоему сердцу.
А настала лихая година — все трое ушли на войну. Первые два как джигиты бились, тогда как третий решил: ни воевать, ни работать он не может, и удел его — только песня. Потому и подался домой, так и не изведав ни горестей, ни радостей воинских.
А кончилась война — вернулись братья с победой. В дни большого сабантуя люди любовались удалью джигитов, их силой и ловкостью. Гору же, у которой праздновался сабантуй, с тех пор окрестили Намыстау — гора чести, значит.
Заявился на праздник и третий брат. Только голос его вдруг ослаб, зафальшивил, и люди, отворачиваясь, уже стыдились слушать его песни. Разобидевшись, он ушел от них на лысую гору и, как одичавший пес, подолгу сидел там на голых камнях. Сколько ни старался петь, голос его был глух и слаб, а слова холодны и мертвы. Никакое сердце их не принимало. Гору же, на которой он все еще пробовал петь, люди прозвали Хурлыктау — горой позора, значит.
— Это так, — задумчиво проговорил Юст. — А все-таки музыка — великая вещь. Вот послушал — вроде дома побывал.
— Не горюй, Юст. Нам вместе на побывку скоро, — обнял его за плечи Азатов.
— Да тебе, кажись, в другую сторону.
— Мои тоже там, за Днепром.
— Не в Башкирии, значит?
— Видишь ли, кончил школу — на Днепрострой подался. Там и Ганку встретил. Она из-под Житомира приехала. А сдружились — увез ее в Башкирию. Вместе учились, потом работали. За неделю же до войны уехала с сыном на родину, к матери. Там и застряла. Она у меня отчаянная, может, и выдюжит.
Все примолкли, и каждый подумал о своих близких. Нарушил молчание Глеб Соколов — самый молодой в роте.
— А она у тебя красивая, Сабир?
— У нас говорят, красота нужна на свадьбу, а любовь — каждый день, — отшутился Азатов.
— А все же? — не унимался Глеб.
— Слаще меда, крепче кумыса! — с задором ответил Сабир.
Уже по дороге, возвращаясь в роту вместе с Азатовым, Зубец смущенно приступил к делу. Рассказал: вызвал его сейчас Самохин и пытает, не хочет ли он в разведчики. А Семена и к разведчикам тянет и нет охоты из роты уходить. Как тут быть?
— По совести скажу: жалко мне с тобой расставаться.
— Выходит, отказаться?
— Нет, зачем же. У нас говорят, слава коня в руках джигита, а слава джигита — в его собственных. Я сам рекомендовал тебя.
— Значит, все же расставаться?
— Зачем расставаться — вместе пойдем в разведку.
— Ах, Сабир, Сабир! — сгреб он парторга за плечи. — Правда, вместе?
— Я только позже приду, как за Днепр перемахнем.
— Раз вместе — тогда всей душой!
ЗДРАВСТВУЙ, ДНЕПР!
Взвод Василия Пашина первым вышел к Днепру. День выдался ясный, и чистое голубое небо, опрокинутое в реку, играло в ней, радуя глаз. Прямоствольный бор спускался к самому берегу, готовый шагнуть и дальше, но почти у самой кромки воды передние сосны будто приостановились, заглядевшись на свое отражение. Внезапно налетел бойкий ветерок, зарябил синюю гладь, сразу заискрившуюся солнечными бликами, и соснам никак уже не разглядеть своей красоты.
Разместившись в густом можжевельнике, бойцы залюбовались позолоченной синевой Днепра. Лучась и сверкая, он величаво дышал силой и неудержимо манил к себе.
— Вот он, Днепр могучий! — не отрывая глаз от речного раздолья, тихо вымолвил Пашин. — Вот он, гордый красавец!
«Ой, Днипро, Днипро, ты велик, могуч!» — вспомнились Соколову слова песни, и, залюбовавшись, он долго не отрывал глаз от синих волн, тронутых по гребням позолотой. Ведь это они когда-то качали струги Олега и Игоря, видели дружинников Ярослава и всадников Хмельницкого, над этими водами маячили знамена петровских полков, двигавшихся на шведов под Полтаву. Где-то тут, у этих вот днепровских круч, глядя на такие же вот волны, слагал свои думы Тарас Шевченко. Может, на этих берегах точили свои пики и сабли украинские гайдамаки, готовясь к походу на ляхов-поработителей. И не здесь ли вот переправлялись конармейцы Буденного? А может, в этих самых кустах в сорок первом отстреливались последние солдаты, отступавшие на восток? Кто знает!
Глеб снова взглянул на реку. Вот она, живая история родной земли! Днепр. Синий-синий, он величаво катил свои воды, маня и сверкая. И хотелось любоваться им бесконечно.
— Днепр! — зачарованно прошептал Глеб, чувствуя, как в горле перехватывает дыхание. — Родной Днепр! — еще раз повторил он и первым спустил на бечевке свою флягу. Набрав днепровской воды, он жадно припал к горлышку. — Хороша! — выдохнул он радостно, и карие глаза его будто захмелели. — Не хуже крепкой браги.
Его примеру последовали и другие.
— Не демаскировать себя! — строго напомнил Пашин, не отнимая бинокля от глаз.
Вдруг он поднял руку:
— Смотри, гитлеровец!
Все взглянули на противоположный берег и увидели немецкого автоматчика, беспечно спускавшегося к реке. Подойдя к закраине, он снял каску, зачерпнул ею воды.
— Эх и напою я его! — щелкнув затвором, запальчиво произнес Соколов, но Пашин резким движением руки прижал к земле винтовку снайпера:
— Пусть пьет пока. До вечера…
Еще не зная задачи предстоящего боя, Пашин весь день мысленно уже воевал на том берегу: переправлялся в облюбованном месте, высаживал свой взвод, броском выдвигался к вражеской траншее, прочно закреплялся на захваченных позициях. Прикидывал в уме, какие неожиданности его могут подстерегать, выискивал наилучший вариант решения боевой задачи.
Взглянув на часы, Пашин заспешил к рации. Радистка Оля развернула ее в стороне от берега, в тени высоких сосен. Бойцы сделали ей из соснового лапника шалаш, и девушка устроилась как дома. Смастерила из веток постель. Накрыла салфеткой маленький столик. Достала книгу. А увидев сержанта, встала и раскраснелась.
