Иван Леонтьев - Тяжело ковалась Победа
Пахом стеснялся своего высокого роста, сутулился, краснел и все терпеливо сносил – ждал: уйдут скоро на службу соперники – там видать будет…
Конфетку Яков ей в ладошку притиснет, пальчики ее в кулачок сожмет, притянет к себе лапищей, да еще и на ухо зашепчет, шевеля усами ее золотую сережку, – она так и зарумянится, голубыми глазками-то поплывет в истоме по избе. А уж последнее время прямо с вечеринки и в овин уведет. Тут уж и Гаврил загорится, проводит их прищуром и к нашей соседке пристанет – и ему отказу не было, конфетками-то когда одарит.
Оскорбленные ходили с гармонистом по улице, зло вымещали:
У тебя Анюта есть – срам на лавку вместе сесть:
Нос картошкой, рот большой, сопли тянутся вожжой!
Яков и Гаврил драку затеяли с парнями, что про Анюту частушку пели, пока рекрутили. Андрей еще на выручку прибегал: грудь гола, нож в голенище, даром что женатый.
И девки, бывало, не отставали:
Коля, Коля, Николай, Коля-Николашка,
Ты меня не оммани, как Параньку Яшка.
Конфетами одаривали только на праздничных вечеринках. А обычно – смех да песни в избе. Девки от ухажеров глаза прячут, а руки сами кудель тянут да веретено крутят. Зато когда парни соберутся на вечерку, так чуть с ума не сходят друг перед дружкой – всем ведь не терпелось себя показать.
Наблюдали мы и за молодками. Больше всего подглядывали за двоюродницей Никиты, дочерью его дяди Андрея. Она росточком не удалась, сама сухотелая, ножонки тонюсеньки, коса ровно хвостик, а глаз на красивого здоровяка из деревни Горки положила. На вечеринку как на смотрины наряжалась. Все завлекала его. Умерла потом, когда мы с Никитой служили.
Мужчины одной семьи без особой надобности в женскую половину не заглядывали. А мы с Никитой незаметно проберемся и сидим не дышим за пологом – глаз с нее не сводим. Никита уже к той поре верховодил мной. Зависел я чем-то от него: не то подачками он меня приманил, не то на защиту его братьев надеялся…
Двоюродница была большая выдумщица: так хитро заплетала волосы, перевивая их лентами, разноцветными махрами, украшениями, что придавала им пышность. На тонюсенькие ножонки двое-трое вязаных чулок натягивала, несколько рубах и сарафанов надевала, чтобы полнее казаться, а в полусапожки подкладывала под пятки, сшитые по форме, толстые подушечки, как копытца. И выглядела на вечеринке нормальной здоровой девкой.
Невесту и жениха выбирали крепких, работящих: благополучие-то семьи на тяжелом труде строилось. Девицам туго приходилось. Чтобы в срок замуж выйти, надо было заиметь добрую славу, оберечься от порчи и сглазу, присушить любимого дружка, завлечь и удержать, а то интерес потеряет – другая сманит. Это непростое дело: женихи в округе с детских лет все наперечет. В деревне слава за девицей по пятам как тень: и рада бы освободиться, а она всюду за тобой. Бросить родной дом и в голову никому не приходило: жизнь ведь держалась трудом и домашними заботами. Оторвать человека от дома – все одно что куст из земли выдернуть: погибель.
Если, бывало, девица отплясала, отпела, и ее не высватали, то она так и оставалась засидкой, больше не ходила на вечерки. Там другие гуляли – не ее годки.
А застарелых-то никто уж и не брал в жены. Из брачного возраста выходили лет в двадцать пять. Старые девы так и томились в родном доме, а после смерти родителей переходили к родственникам няньками, становились странницами, богомолками или селились на краю села в отдельной избе.
Парням было полегче: они могли выбирать, у них земельный надел был, но им тоже надо было стараться.
Если какая девица молодцу приглянулась и он хотел добиться своего, то и ему приходилось выдумку-то показывать. Первыми в деревне считались сыновья зажиточных мужиков. Они лучше одевались, чаще одаривали своих ягодиночек, вели себя с этаким форсом. Их так и называли – форсуны.
Были и такие, которые ничем не могли взять: ни нарядом, ни умом, ни силой. Так они разными выходками интерес к себе пробуждали – по-своему старались ошеломить.
Вечеринки обычно начинались с Покрова – и до Великого поста, кроме канунов больших торжеств. После второго дня Пасхи гулянья и игрища устраивали на лугу или в ригах. А с посевной и до Ильина дня все веселья в праздники устраивали.
Парни сходились пораньше, избу дымом окуривали, а потом окошки и двери расхлобыстнут – сквознячком все и выхватит вместе с комарьем, а то ведь беда, никакого спасу. Собирались, потихоньку разгуливались, а там уж как у кого сложится. На вечеринке-то одна глаз с дружка не спускала, пальцы от кудели так и не отрывала, а другая два-три веретена напрядала, да так, что и нитка уж ссыпалась. Родители, бывало, говорили, что невесту надо на работе примечать, не на игрищах. Но каждый свою судьбу искал по-своему, родительский совет лишний был. А как влюбятся, сердце разгорится, ум расслабится – и уже ничего не видят.
Молодицы, пока не родят, смирными были, слова лишнего не проронят – осторожничали, а уж потом и до брани с мужьями доходило. В одном доме все братья и сестры теснились, так всего хватало. В комнатах всегда людно, принародно браниться стыдились, на скотный двор выскакивали или на поветь – там уж отводили душу.
Весной на лугу игральникам раздолье было. Парни плясали, что-нибудь вытворяли, девки хороводили до зари…
Ну а в холода все больше по избам: друг над дружкой подтрунивали, со смеху покатывались – пока щеки не сведет, частушки выдумывали. А потом смотришь, кто-нибудь кадриль закрутит и золотиночку свою в круг вытащит, а там и шепоток поползет. Каждый молодец выбирал для себя любушку-то, какая полюбей да поладней. Анна последний год очень уж модничала: направляясь на вечеринку, цветастый шелковый платок так нашмурит, что еле глаза видать, ровно только себя показать и шла, а смотреть уж ни на кого не думала. Парни побаивались ее, но все одно льнули.
Зимой на вечеринке рассядутся, а чтобы неловкость развеять, песню начинают с шепота, еле слыхать, затем все громче, громче – и так распоются, что и все стеснение куда-то пропадет. Сходились обычно к одинокой богомольной бабке. Слухов о ней много ходило. Избу для вечерок парни откупали. Моя тетка приглянулась этой отшельнице. «Прибежала я к ней на второй день Пасхи, – сказывала тетка, – чтобы договориться о вечеринке. Вижу, стоит она на коленях перед образами, бьет поклон за поклоном и приговаривает: “Господи, прости меня, грешницу-великогрешницу! Прости мою душу грешную! Прости меня за грехи мои тяжкие, грешницу-великогрешницу!”». Долго тетка не нарушала молитву, а потом спросила: «Какие уж такие грехи, бабушка?» И она поведала по секрету: «Вскоре после свадьбы муженек укатил в Питер на заработки да так и застрял там на много зим. А я горевала одна-одинешенька, получая редкие весточки от него с попутными мужиками, кто с заработков возвращался. Всякое в голову лезло: стоко лет ни вдова ни брошенка – как думаешь? Каждую зиму сулился приехать, да так полжизни и пролетело. А вот в десятую весну, кажись, закружила меня тоска-кручина, и я не выдержала… Радость была со стыдом пополам, так счастьем-то я и не натешилась, а только грех нажила. Глаза все от соседей прятала, а младень уж по дому бегал. Когда муж вернулся, сыночек уже восьмое лето жил. Скандал был – не приведи Господи. Из столицы все мужики бойкими возвращались. И мой напитерился, к винцу пристрастился, кулаки чесать начал. Жизнь-то у нас и не заладилась. Дальше – больше: окажись у него болезнь какая-то нехорошая… Люди шепотом передавали: си-фи-лиз. Так-то бы откуда я знала? А тут уж волосы клочьями на голове у него полезли – не скроешь, признал болезнь. Како в деревне леченье? В город надо было, а там денежки давай. И я уже страдала, но сказать еще не смела… Он ведь все меня винил: мол, от твоего греха болезнь пристала. А вскорости он и помер. Это бы еще полгоря, так в тот год и сын с моря не вернулся – с артелью ходил, деньги на свадьбу скапливал. Как тут не вспомнить? Не зря ведь говорят: через грех счастья не сыщешь».
Так она замаливала свой грех…
Осенью четырнадцатого у Гаврила и Якова закончилось рекрутство. Деревенские с облегчением вздохнули. Что ни день, не к одному, так к другому в дом ввалятся гурьбой: подавай им вино, закуску. И не откажешь – так уж заведено было. Кто из рекрутов совестливый, так раз зайдет, вроде как попрощаться, посидит, выпьет и больше уж не настырничает. А ведь у этих хватов ни стыда ни совести: ночь-полночь, хошь не хошь – подымайся, ставь! Отец мог вместо них наемщиков в солдаты отправить, так скупость заела: об их же благе вроде пекся, не хотел нажитое проматывать. В соседней деревне богатый мужик нанял парня за своего сына, а потом жалился: наемщику в руки сколько давал, жену его одарил, мать, что ни день – вино да закуски. Дружков наведет – только успевай стол накрывать, пока рекрутил. Наемщики к тому времени уже отменены были, но иногда богатый откупался, а бедный служил, чтобы хозяйство поправить.
