Борис Бурлак - Левый фланг
Едва рассветало, Борис уже был у ворот каменного дома, где стояла во дворе строевская машина. Иван Григорьевич обратил внимание, как осунулся он, побледнел и, с укором покачав головой, сказал шоферу:
— Ты, Митя, можешь сегодня отличиться. Однако на поворотах полегче.
— Есть, полегче на поворотах!
Виллис выскочил на Крагуевацкое шоссе и развил бешеную скорость, точно уходя из-под удара немецких пикировщиков. Но в утреннем чистом небе было тихо, и вокруг стояла такая знакомая смолоду декабрьская тишь, что сразу же возник перед глазами Строева родной Урал в ожидании первого снега. Только краски тут были погуще, поярче северного предзимовья. Горы будто совсем не вылиняли под осенними дождями: все та же ослепительная, сверкающая синь вдали, на фоне которой искусно, тонко нарисована мелкая россыпь деревень и хуторов. Шумадия! Песенный край южного славянства… Иван Григорьевич прощался с этим краем, и, конечно, понимал, как тоскливо сегодня Борису Лебедеву, у которого здесь остается его Неделька. Когда он теперь увидит эту девушку? Может, никогда. Может, сегодня и оборвется все разом. Ну что поделаешь: война — злая мачеха для влюбленных.
Вот и он сам не видел Панну с той поры, как встречались на Мораве. Все некогда да недосуг завернуть в медсанбат. И она тоже не появляется в штабе. Верно, обиделась. И поделом ему: ни с того ни с сего повел себя слишком уж свободно. Зарицкому это простительно, но ты не молод, совсем не молод, Иван Григорьевич Строев. Тебе не к лицу подражать беззаботным молодцам. Да и Панна — не Верочка Ивина. У нее за плечами своя, пусть и нескладная, жизнь, у тебя — своя. Тут сравнения с прошлым подстерегают на любом шагу. Неровен час, и ты напомнишь ей чем-то Глеба Санникова. Тогда худо. Не случайно она сказала на Мораве: «Нет больше деликатных мужчин на свете». Да, зело ты самоуверенный товарищ. Так, может, ты действительно оттолкнул ее? Потерять такую женщину, как Панна, — страшно, Иван. Не потому, что нет другой такой на свете, а потому, что к этой ты шел долгие годы. Вот оно ведь какое дело, солдафон ты этакий. К тому же, еще и невезучий. Ах, Панна, Панна…
Митя сбавил ход: дорога стала похуже, крестьяне ремонтировали мосты, взорванные немцами.
— Так ты решил после войны поступить в академию? — спросил Иван Григорьевич Бориса, чтобы начать какой-то разговор.
— Куда вы мне посоветуете, товарищ полковник?
— Думаю, что лучше в академию Фрунзе. Правда, ты артиллерист, но при твоем пристрастии к оперативному искусству больше подходит именно эта академия. И когда ты успел проштудировать столько книг?
— Да я, товарищ полковник, только взялся за военную литературу, как нагрянула война.
— Энгельса читал?
— С него я и начал. Потом дошел до Фрунзе. Я взял себе за правило: как встречу ссылку на какое-нибудь незнакомое имя, обязательно разыщу книгу этого автора.
— А м о д н ы х буржуазных военных читал?
— Приходилось. Фуллера, Секта, Зольдана, Гарта, Дуэ — всех, кого переводили на русский язык.
— Ясно. С тобой надо держать ухо остро.
— Не смейтесь, товарищ полковник!
— А забыл, как ты поставил в неудобное положение самого комдива?
— Вспомнили же. Ничего такого неудобного и не было.
…Это произошло в болгарской деревеньке недалеко от Плевны. Штаб дивизии и артиллеристы едва расположились на ночлег, как местный комитет Отечественного фронта пригласил всех на ужин в сельскую прогимназию. Молодой коммунист, председатель комитета, недавно освобожденный из тюрьмы, произнес зажигательную речь: «Добре дошли, братушки!» Хор гимназисток исполнил гимн «Шуми, Марица», несколько народных песен. Потом, когда выпили, разговорились, настала очередь за русскими. Пели о вечере на рейде, о Степане Разине, украинскую — «Распрягайте, хлопцы, кони». И все под сплошное «браво», «бис». В конце вечера комдива окружили учителя. Он похвалил их за то, что они воспитали такую молодежь, и между прочим заметил: «Недаром наш Фрунзе говорил о победе под Седаном, что войну выиграли сельские учителя». Оглянувшись, он спросил Лебедева: «Правильно, товарищ т е о р е т и к?» Борис немного смутился, однако ответил прямо: «Это сказал не Фрунзе, а Бисмарк». Тогда смутился, в свою очередь, командир дивизии: «Ой ли! Ты что-то путаешь, капитан. Чтоб какой-то там прусский «железный канцлер» способен был так уважительно отзываться о труде учителя?» — «Нет, я не путаю, — стоял на своем Борис. — Эти слова, я хорошо помню, принадлежат Отто Бисмарку, но их любил цитировать Фрунзе, обращаясь к советским учителям». — «Да? Может быть, может быть», — тактично отступил, наконец, комдив, чтобы закончить весь этот разговор в присутствии болгар, которые, хотя и не все понимали, но догадывались, что младший офицер возражает генералу. На том и кончился неприятный инцидент между командиром дивизии и начартом стрелкового полка. Но генерал частенько вспоминает с тех пор Бориса. «Из молодых да ранний!» — говорит он, не то гордясь юным капитаном, не то посмеиваясь над своей оплошностью…
Ягодина открывалась постепенно, из-за поворота горного шоссе, ведущего в Моравскую долину. Город был еще затянут слабым утренним дымком. Полусонный на вид, тыловой город. А давно ли в пролетах этих улиц стояли противотанковые пушки, день и ночь плескался огонь на мостовых, звенели, как литавры, крыши от осколков и барабанной дробью автоматов наполнялись городские площади.
Лебедев попросил Митю остановиться у старого, давно некрашенного домика, что глянул на него удивленными окошками.
— В твоем распоряжении два часа, — сказал ему Строев.
— Спасибо, товарищ полковник.
— А мы со старшиной прокатимся до Моравы.
Борис выждал, пока тронется машина, и постучал в крайнее от ворот окно. Прислушался — никакого движения в доме. Постучал еще. И опять тихо. Неужели Неда ушла с партизанами? Но вот она прильнула к запотевшему оконному стеклу и тут же отпрянула в глубь комнаты. Дома! — у него гулко забилось сердце, он даже привалился к дверному косяку, чтобы унять себя немного перед встречей с ней.
— Бо́рис, — громким шепотом сказала Неда, открыв дверь.
Он наугад, как слепой, вошел в полутемный коридорчик, обнял ее, расцеловал.
— Бо́рис, Бо́рис… — говорила она с тем акцентом на первом слоге, который нравился ему больше всего на свете. — Я нэ думал, што ты придэш.
— Но я же обещал, — он поднял голову, и увидел позади нее, на внутреннем крылечке, ее мать. Увидел — и вспыхнул, застеснялся.
— Мо́лимо, мо́лимо. Прходытэ, в кучу, — ласково сказала мать, совсем еще молодая женщина.
Неда взяла его за руку и повела в темень коридора. Он шел все так же наугад. Он бы всю жизнь так шел за ней, лишь бы не расставаться. В комнате взглянул на часы: как, разве прошло десять минут? А у него всего-то два часа, только два и ни минуты больше.
Мать Неды засуетилась, начала накрывать на стол.
— Будэм ест, — сказала Неда.
— Нет-нет! Ни в коем случае! — Он испугался, что может потерять еще целый час за этим завтраком, и начал объяснять ей, как мало у них сегодня времени.
Мать Неды, горестно вздохнув, поспешила оставить их вдвоем. Ну что можно сказать на прощание, если ты прощаешься каждый раз? Неда расплакалась. Тогда он принялся неловко, растерянно успокаивать девушку, гладил ее черные, как сама шумадийская ночь, жестковатые прямые волосы и говорил сбивчиво, путаясь:
— Наша дивизия уходит за Белград, кажется, в Венгрию, но война скоро кончится… Я увезу тебя в Россию, мы будем приезжать в Югославию часто, часто. О, как мы будем счастливы, моя Неделька!.. А до конца войны совсем недалеко, теперь уж несколько месяцев, я знаю…
Она перестала плакать, сказала твердо:
— Я тож буду ваэват. Лучшэ борба.
— Нет-нет, ты останешься дома, с матерью. Ты должна беречь себя, и мы скоро, очень скоро встретимся!
Неда отрицательно покачала головой.
— Да пойми ты, наконец! — Он с жаром стал доказывать ей, как важно для него, чтобы она оставалась дома, вне всякой опасности, тогда и с ним ничего не случится, потому что он будет спокоен, совершенно спокоен за нее.
— Харашо, Бо́рис.
— Ну вот и договорились.
Теперь она с благоговением смотрела на него черными блестящими глазами. Ее всегда приподнятые брови ломко изогнулись, обидчивые, капризные губы ждали. И не дождавшись, она обняла его отчаянно. Но тут же отпустив, Неда плавно прошлась по комнате, словно по таборному кругу, остановилась за его спиной, крепко-накрепко сжала его голову тонкими руками и спросила тихо, но решительно:
— Бо́рис, хочэш, я стану тваэй, сэчас?
— Что ты? Что с тобой? — испугался он.
Руки Неды разомкнулись, упали ему на плечи.
Они долго молчали, не находя, о чем говорить после этого. Неда стыдилась своего порыва: боже, что подумает Бо́рис?.. А он курил одну сигарету за другой, окончательно убедившись в том, что Неда-Неделька любит его, любит! Как хорошо, что он еще раз приехал в Ягодину, иначе оставались бы глухие, неясные сомнения. Он украдкой глянул на часы: скоро должен вернуться с Моравы полковник Строев.
