Борис Бурлак - Левый фланг
В полночь стало известно, что партизаны овладели всей юго-западной окраиной города и стремятся перерезать железную дорогу Кралево — Чачак, последнюю ниточку, связывающую немцев с внешним миром. Полки дивизии Бойченко удвоили нажим на противника. Бахыш, Лебедев, Рая Донец и еще трое автоматчиков шли вслед за пехотой, но не могли догнать капитана Дубровина, который вместе с полковником Строевым переходил из одного дома в другой, как только Медников подавал сигнал, что мин нет. Стрельба велась из окон в окна, каждый занятый немцами дом обходили со двора, забрасывали гранатами, а в пролетах улиц — ни души, и непонятно, почему такие бои называются уличными.
К семи часам утра ружейная пальба и звончатый треск гранат вовсе стихли. Югославская бригада на ходу, как эстафету, приняла от русских задачу на преследование противника. Капитан Дубровин остановил свой батальон. Остановилась вся дивизия, получив новый боевой приказ.
Никто еще, кроме самого комдива, толком не знал, куда теперь забросит их военная судьба. Но все, вплоть до поваров, хорошо понимали, что вот и настало время прощаться с милой Сербией, которая запомнится отныне, на всю жизнь. Но, может быть, особенно остро ощутил эту прихлынувшую осеннюю наволочь грусти один человек в дивизии. Ему сделалось до того тоскливо, когда вывели полк из боя, что он не находил себе места среди возбужденных солдат и офицеров. То был капитан Борис Лебедев, который втайне надеялся на чудо — провоевать до конца войны в Югославии. Но чудес на свете не бывает. Тем более их не может быть на фронте с его суровым, неумолимым реализмом.
А вот Ян Августович Лецис мог бы сказать теперь, что бывают и на войне чудеса, пусть редко, но бывают. Ну разве это, в самом деле, не чудо: он снова возвращается в свою дивизию, с которой расстался в августе, когда был ранен близ города Котовского в Молдавии. В то время он подумал, что — все, отвоевался. Его хотели эвакуировать в глубокий тыл, но он упросил главного хирурга не делать этого. Через две недели Яну Августовичу стало получше, и вместе с другими р а н б о л ь н ы м и его перевезли в Румынию, потом в Болгарию, потом в Югославию. Так и странствовал он с походным госпиталем, вслед за наступающими войсками. Трудно сказать, что больше всего помогло Лецису встать на ноги: то ли особое, подчеркнутое внимание медиков к старому коммунисту, то ли благодатный юг, где его закормили виноградом, то ли эта причастность к фронту, который хоть изредка да напоминал о себе утренней канонадой, похожей издали на молотьбу цепами. Как бы там ни было. Лецис поправлялся день ото дня, и врачи гордились своим искусством. Он поддерживал их в таком настроении, зная еще со времен гражданской войны, что медики всегда бывают правыми: если человек выживет, то они и твое собственное противостояние смерти готовы записать на счет своей науки; а если дела твои плохи, то они осторожно дают понять, что наука бессильна в данном случае. Лецис выдюжил, и медики остались довольны им.
Получив путевку в строй, он для порядка заехал в политуправление Третьего Украинского. Там ему предложили новую работу — эта новая работа была в освобожденной Болгарии. Он отказался наотрез. Тогда благодушный генерал махнул на него рукой и уступил: «Ладно, отправляйся в распоряжение поарма». Но чем ниже, тем, оказывается, труднее вести переговоры. Начальник политотдела армии хотел оставить его у себя и пошел на маленькую фальсификацию, сказав, что его должность в дивизии Бойченко уже занята. «Буду работать хоть рядовым инструктором», — заявил Лецис. В покоре[12] вся надоевшая история повторилась. Однако Ян Августович уже имел солидный опыт д и п л о м а т и ч е с к и х переговоров и в конце концов настоял на своем.
Выйдя из штаба корпуса, он увидел среди офицеров, толпившихся у подъезда, что-то очень знакомую фигурку маленького старшины. Да это же Акопян!
— Жора, — негромко позвал он.
Тот растерянно оглянулся и, поспешно скользя недоуменным взглядом по лицам офицеров, весь так и просиял, увидев начальника политотдела дивизии.
— Товарищ подполковник! Вы?!
— На ловца и зверь бежит, — сказал Ян Августович и обнял старшину за худенькие плечи, на которых длинные, не по плечу, старшинские погоны были точно крылья на взлете.
— А мы сегодня вспоминали вас, товарищ подполковник.
— Спасибо, Жора.
— Мы были уверены, что вы вернетесь.
— Ты здесь на машине?
— Да. Привозил пленного в разведотдел.
— Я тоже, друг мой, был три месяца в плену у эскулапов. Давай вези меня домой.
— Тут близко, каких-нибудь двадцать километров.
Лецис удобно устроился на заднем сиденье вместе с Жорой, а рядом с водителем сел автоматчик, сопровождавший пленного.
— Теперь говори, старшина, что нового, меня все интересует.
И польщенный Жора Акопян всю дорогу — от Крагуеваца до горного села, где находился штаб дивизии, — без умолку рассказывал о новостях. Тут были разные новости: печальные и веселые. Когда Жора называл имена убитых офицеров, Ян Августович только горестно покачивал головой, не переспрашивая, — начальник политотдела знал буквально всех, кроме новичков. Когда речь заходила о живых, Лецис, будто очнувшись, задавал вопросы. Узнав, что капитану Дубровину присвоено звание Героя, он сказал, что комбат достоин этого. Услышав, что Строев теперь полковник, он заметил как бы между прочим: «Давно бы надо». Потом сам спросил: «А что комдив?» — «Как всегда», — уклончиво ответил Жора. «Ну, а Некипелов?» — «Да все покрикивает», — уже прямее ответил Жора. И Лецис подумал: «Хитрый народ — старшины. Умеют и уклониться и пойти в открытую, зная самые тонкости отношений между начальниками». Маленький старшина так разговорился, что уже без всяких стеснений добавлял к фамилиям офицеров их шутливые характеристики, что прочно утвердились в штабе: л е т о п и с е ц в о й н ы (это о майоре Зотове), т е о р е т и к (о Борисе Лебедеве). А сержанта Раису Донец он и вовсе попросту назвал Р а д и о -Р а е й. Лецис в тон ему спросил: «Как там наш майор Д а н т е с?» Жора был смущен таким вопросом о Зарицком и ответил с некоторой обидой: «Товарищ майор официально женился на младшем лейтенанте Ивиной». — «Ты смотри, лучшие разведчики пропадают, непорядок», — улыбнулся Лецис. Жора понял, что слишком разболтался, и дальше начал отвечать степенно, скупо, как и полагается в его-то, старшинском, звании.
— Вот мы и приехали, товарищ подполковник, — объявил он Лецису, когда машина с разгона влетела в шумадийское село, окруженное темно-синими горами. — Вас куда прикажете?
— Давай прямо к генералу.
Виллис подкатил к белому коттеджу под розовой черепичной крышей. Генерал Бойченко стоял у распахнутых ворот, словно ожидал с минуты на минуту начальника политотдела. Сразу же узнав его, как только машина затормозила, он пошел навстречу, приговаривая:
— Из дальних странствий возвратись!..
Они постояли друг против друга, точно примеряясь силами: плотный, ладный, невысокий крепыш комдив и, косая сажень в плечах, гвардейского роста начальник политотдела.
И обнялись на виду у солдат.
— Воскрес из мертвых!.. — сказал Бойченко.
— Твоими молитвами, Василий Яковлевич.
— А я молился, Ян Августович, ей-богу, молился!
— Скажи на милость! Но раз должность моя вакантная, то, выходит, ждал.
— Пойдем в хату, комиссар. Ты к самому делу прибыл! — сказал комдив, довольный тем, что к месту подвернулась знаменитая чапаевская фраза.
ГЛАВА 12
Белградская дивизия готовилась к торжественному маршу через Белград. Так уж получилось, что она всю осень оборонялась далеко в горах и еще не видела города, имя которого было ей присвоено. А теперь ее путь лежал на северо-запад, к столице Югославии.
Когда полки сосредоточились в горном селе, близ Крагуеваца, собираясь выступить в дальний поход, Строев вспомнил о капитане Лебедеве и послал за ним своего шофера Митю.
— По вашему приказанию явился, — доложил капитан.
— Что у тебя такой кислый вид? Ты здоров?
— Так точно, здоров, товарищ полковник.
— Ну вот что, Борис, завтра в семь ноль-ноль отправимся с тобой в Ягодину.
— Товарищ полковник!..
— Ладно, ладно. Мне это ничего не стоит, а ты сможешь проститься со своей Недой. Крюк тут не ахти какой, наших догоним в Младеноваце, они там заночуют. Командир дивизии разрешил, а Мамедову я скажу.
— Спасибо, товарищ полковник… Я не думал, что вы…
— Знаю, все знаю. Иди, отдыхай.
Но Борис не мог уснуть до утра. Дивизия, кажется, уходит из Югославии. Неужели совсем? И больше они с Недой никогда не встретятся?.. Как жаль, что он поздно написал Толбухину. Но если даже его письмо дошло до командующего фронтом, если оно нигде не застряло, не затерялось, — ну и что? Почитает маршал наспех и отложит в сторону: на его плечах такая махина — фронт, а тут какой-то Ромео-артиллерист, видите ли, влюбился в сербку! Может, посмеется еще Толбухин над такой слезницей? Нет, неправда, не посмеется. Мы же и воюем-то за счастье, да-да, за счастье каждого из нас… Борис положил перед собой карточку Недельки и долго всматривался в ее большие блестящие глаза, над которыми взлетали от удивления крылатые брови. Он смотрел до галлюцинаций, до того, что она как будто заговорила с ним полушепотом и улыбнулась ему грустно, как в последний раз. Да что это он, прощается, что ли, с нею? Ведь завтра же они увидятся! Как велико, оказывается, это завтра, всего один-единственный день, если ты заранее понимаешь его значение в твоей жизни… А какая длинная нынче ночь! Скорей бы наступало утро… Борис вышел на улицу спящего села. На востоке, над Велика Моравой, темные зубчатые вершины гор были слегка окантованы нежно-розовой полоской занимавшейся зари. Борис с удовольствием подставил лицо под ветер. Он привык умываться ветром после долгой бессонной ночи.
