Борис Бурлак - Левый фланг
— Я тож буду ваэват. Лучшэ борба.
— Нет-нет, ты останешься дома, с матерью. Ты должна беречь себя, и мы скоро, очень скоро встретимся!
Неда отрицательно покачала головой.
— Да пойми ты, наконец! — Он с жаром стал доказывать ей, как важно для него, чтобы она оставалась дома, вне всякой опасности, тогда и с ним ничего не случится, потому что он будет спокоен, совершенно спокоен за нее.
— Харашо, Бо́рис.
— Ну вот и договорились.
Теперь она с благоговением смотрела на него черными блестящими глазами. Ее всегда приподнятые брови ломко изогнулись, обидчивые, капризные губы ждали. И не дождавшись, она обняла его отчаянно. Но тут же отпустив, Неда плавно прошлась по комнате, словно по таборному кругу, остановилась за его спиной, крепко-накрепко сжала его голову тонкими руками и спросила тихо, но решительно:
— Бо́рис, хочэш, я стану тваэй, сэчас?
— Что ты? Что с тобой? — испугался он.
Руки Неды разомкнулись, упали ему на плечи.
Они долго молчали, не находя, о чем говорить после этого. Неда стыдилась своего порыва: боже, что подумает Бо́рис?.. А он курил одну сигарету за другой, окончательно убедившись в том, что Неда-Неделька любит его, любит! Как хорошо, что он еще раз приехал в Ягодину, иначе оставались бы глухие, неясные сомнения. Он украдкой глянул на часы: скоро должен вернуться с Моравы полковник Строев.
— Неда, спой мне что-нибудь.
— Да-да, лучшэ пэт, чэм гаварит!
Она испытующе посмотрела на него: нет, он не приказывает, а просит, как и раньше. Сняла гитару со стены, присела напротив Бориса и, легко, изящно положив ногу на ногу, запела его любимую — «Мой сокол». Ее звучный голос нравился ему, особенно когда она переходила на берущий за душу цыганский полушепот. Зная это, она сдерживала себя, пела негромко. Но мелодия нет-нет да и вырывалась вверх, как тот сокол, о котором песня. «Иван Григорьевич прав — в сербках есть что-то цыганское, раздольное», — думал Борис. Он смотрел на Неду ясными ребячьими глазами, опершись острым подбородком на туго сплетенные пальцы, и не столько слушал, сколько любовался ею.
Мать Неды осторожно приоткрыла скрипучую, рассохшуюся дверь. Постояла, послушала, ситцевым фартучком вытерла глаза. На нее никто не обратил внимания. Неда пела уже другую песню, где тихая, задумчивая грусть перемежалась буйной скороговоркой. Она умоляла, жаловалась, угрожала и опять взрывалась от избытка чувств. Он, кажется, слышал что-то похожее очень давно, в мальчишеские годы, — тогда такое называлось пренебрежительно: ж е с т о к и м и р о м а н с а м и. Но сейчас и этот старинный, «жестокий», романс приобрел для него новый смысл. Отчего бы это? От настроения? Нет, не только. Наверно, и оттого, что в душе с годами прибавляется все больше новых струн, — в меру пережитого.
Под окном просигналила машина. Борис очнулся, встал. Неда, так и не допев, тоже встала. Он опять глянул на часы: прошло не два, а три часа. Какой все же человек — полковник Строев.
Борис наскоро пожал руку матери. В полутемном коридорчике простился с Недой, но она тут же метнулась вслед за ним.
— Вот она какая у тебя! — весело встретил их Иван Григорьевич, едва они показались в широко распахнутой двери. Он по-военному представился Неде как фронтовой товарищ капитана Лебедева, потом взял ее руку, поднес к губам.
— Ну, дорогая девушка, не забывайте нашего Бориса.
Машина тронулась.
Неда прильнула к точеному столбику крыльца — своей единственной опоре. Ступенькой выше остановилась ее мать, с опозданием появившаяся в дверях. Так и стояли они до тех пор, пока автомобиль не скрылся из виду.
Иван Григорьевич устроился рядом с Митей, который гнал виллис напропалую. Казалось, старшина хотел поскорее преодолеть опасную для Бориса зону притяжения, где оставалась его Неделька, его Шумадиночка, — первая и, может, последняя любовь. Кто знает, что их ждет всех там, на севере, за Белградом.
Белград выдвигался из-за горы Авала с кинематографической быстротой. Какой, в самом деле, белый город! Майор Зарицкий жадно рассматривал его между извивами двух трещин на ветровом стекле «оппель-адмирала». Город быстро наплывал, широко, раскинув крылья от Савы до Дуная. Уже были ясно видны окраинные кварталы, за ними возвышался главный амфитеатр югославской столицы.
— Приехали, — сказала Вера.
— Не приехали, а дошли, — отозвался Константин.
— Какая разница.
— Все не можешь привыкнуть к военному языку.
— А ты уж так привык, что и с женщинами разговариваешь по уставу.
— Какая неспустиха!
— А ты задириха.
— Фу, черт! — выругался он, едва не толкнув буфером идущий впереди виллис Строева, который вдруг затормозил.
Остановилась вся колонна. Здесь, в белградском пригороде Милошеваце, — короткий отдых перед завтрашним парадом.
Но разве полковник Некипелов даст передохнуть: как только расположились на ночлег, он немедленно послал штабных офицеров в стрелковые полки и спецподразделения, лично проверить, как там готовятся к параду.
Во всех домах и дворах, занятых дивизией, шла генеральная чистка оружия. Солдаты спешили управиться до наступления темноты. Особенно доставалось артиллеристам: они до зеркального блеска надраивали пушки, гаубицы, минометы, грузовики, стараясь сэкономить время для того, чтобы привести в порядок еще и карабины, автоматы, револьверы. Вся пыль балканского похода смывалась с каленой, потемневшей стали, которая насухо, тщательно вытиралась, и вслед за тем батарейные умельцы искусно наводили глянец тончайшей смазкой. На радиаторах автомобилей, лоснящихся, как новенькие, появились пунцовые флажки. Даже обозные гнедухи не были оставлены без внимания, их тоже чистили, стригли, расчесывали гривы, челки, протирали маслом разбитые копыта (лишь несколько верблюдов, которым удалось дойти до Белграда, решено было направить к Савскому мосту в обход столицы).
К вечеру уставшие люди могли, наконец, заняться и собой. Ремонтировали ботинки, сапоги, пришивали к гимнастеркам самодельные подворотнички, новые пуговицы, меняли выцветшие л ы ч к и на погонах, зубным порошком доводили до солнечного сияния ордена и медали. Вот когда старшины почувствовали себя старшинами: они подолгу всматривались в каналы пушечных стволов (чтоб ни одной соринки), с довоенной придирчивостью, как знатоки своего дела, проверяли обувь и обмундирование солдат, а самые дотошные, чтобы угодить комбатам, доставали из карманов белоснежные платочки и оглаживали ими крупы строевых коней, — не осталась ли где хоть одна пылинка. Наверное, никогда за всю войну эта линейная дивизия, которой было не до парадов, не испытывала такого возбуждения, как в погожий декабрьский денек накануне церемониального марша через Белград.
Константин Зарицкий вернулся на квартиру, когда уже стемнело. Вера вместе с хозяйкой приготовила праздничный ужин: на столе поздние осенние цветы, графин с вином, хрустальные бокалы.
Хозяином дома оказался пожилой русский человек, эмигрант, назвавший себя Геннадием Андреевичем, бывшим студентом Санкт-Петербургского университета. Он был искренне рад гостям и говорил, говорил без конца. Откровенно рассказал о том, что служил в деникинской армии, в чине поручика, хотел перейти к красным и, наверное, перешел бы, но влюбился в дочь полковника генерального штаба, да так, что уже не мог жить без нее. В двадцать первом году они поженились в Болгарии, потом перекочевали в Югославию, где вскоре и умерла от воспаления легких его бедная Марина. Он остался без жены, без родины, без средств к существованию, даже тесть отвернулся от него. Хотел покончить с собой, — не хватило духа. Любовь привела его на чужбину и бросила здесь в полном одиночестве. Надо было все начинать сызнова. Юрист по образованию, он долго служил в приказчиках, выбивался в люди. Помогла вторая жена — Ксения Миланович. А потом подрос сын, Петр. Когда в Югославию пришли немцы, молодые русские эмигранты потянулись к партизанам, не усидел дома и его Петр. В свои восемнадцать лет сын решил искупить вину отца перед Россией. Был на хорошем счету у партизанских командиров, да не повезло мальчику: незадолго до вступления советских войск в Сербию Петр угодил в засаду и погиб, отстреливаясь от швабов.
Константин и Вера, выслушав печальную исповедь Геннадия Андреевича, посочувствовали ему. Хозяин пил немного, но все больше хмелел от воспоминаний, от встречи с русскими. Хозяйка, красивая, молодящаяся женщина, сидела на отшибе и ревниво следила за рассказом мужа, который был растроган вниманием земляков.
— А это, простите, пожалуйста, за любопытство, ваша жена? — спросил Геннадий Андреевич Зарицкого.
— Да, жена, — самодовольно улыбнулся он цыганскими глазами.
— Вот такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина, когда мы познакомились в Ростове.
